— Ага, мои подданные спят, — выговорил Великий Наун, перемалывая в утробе целого осетра. — Это хорошо, пущай они спят, сонных их кормить не надо.

— Им нельзя спать, Великий Наун, — робко возразил исполнитель, не поднимая от земли песью голову. — Они свое отоспали, им пора приспела работать. Они сплавляют лес...

— Ах, да, — легкомысленно всплеснул в ладоши Великий Наун. — Плоты, работа... Тогда их надо заставить проснуться.

— Вот это-то мне и неясно, Великий Наун, — сказал исполнитель, не поднимая головы. — Как их заставить проснуться?..

— Они не просыпаются... Ну что ж... Позови, браток, колдунов и колдовок, ведунов и ведьмовок — пущай эти постараются разбудить от сна грустинцев, это их дело.

— Слушаю!.. — Исполнитель пополз ползком, пятясь, так, чтобы не оскорбить Великого Науна видом своей лапости, и вскоре очутился вне дворца.

Снова по трунде помчался одноногий — к колдунам, звать их на помощь...

А колдуны и колдовки, ведуны и ведьмовки и всякие другие, кто мастер оморачивать людские головы, жили в глухих дуплах и теплых гнездах, искусно свитых из болотной травы, пихтовых веток и багульника на макушках деревьев. Одноногий еще был от Колдовского города далече, а мудреные люди уже знали, кто к ним мчится на одной ноге и зачем. Одноногий только подскакал, только открыл было рот, чтобы рассказывать о грустинцах, которые спят, а колдуны, всем своим многочисленным скопом прокричав: молчи, нам все известно! — велели ему следовать за собой. Исполнителю скакать по трунде не пришлось: колдовская сила подхватила его и понесла по воздуху; через короткое время он снова очутился на бугре, внутри которого в норах спали объевшиеся грибом-пуном грустинцы.

Спящих грустинцев много, тысячи, но и оморачивателей-колдунов прилетело не мало. Принесли они с собой снадобья разные — и зелья, и пахучие мхи, и чертову воду, и наговоры, написанные на бересте, и молитвы, выученные по памяти. Не теряя даром времени, они принялись бесноваться, и скакать, и бормотать, и приплясывать. Кто молитву читает по памяти, кто в нору дудку просунул, вдувает дымное зелье, чтобы спящим разъело глаза и они пробудились бы от спячки. И топают по земле колдуны, и воду кислую в норы льют — напрасно, не просыпаются грустинцы, спят, храпят, носом посвистывают.

Долго усердствовали изо всех сил колдуны и колдовки, ведуны и ведьмовки, все свои зелья в норы вылили, дурманные мхи сожгли, все наговоры перечитали — ничто не помогло, не пробудились грустинцы. Тогда один колдун, самый главный, всунул голову в большую нору, внюхался, и все ему стало ясно.

— Зря стараемся, братцы, — сказал он, распрямившись в рост. — Не разбудить нам подлых грустинцев. К грибу-пуну табак подмешан, против него мы бессильны. Полетели обратно, нечего зря колготиться!

Сели на метлы, взвились высоко в воздух — и скрылись из вида, позабыв захватить одноногого. Исполнитель посмотрел им вслед, сплюнул от возмущения и снова поскакал по трунде на закат к Камню — сообщить Великому Науну: не пособились с грустинцами мудреные люди, ибо к пуну табак подмешан...

Гневом разъярилась душа повелителя Грустинии, заполыхал он злом на Табачного Науна, что тот грустинцев табачным зельем опоил, вызвал срочно повелитель самовольщика, стал его строго допрашивать: как он смел такой большой вред Грустинии нанести — опоить грустинцев табачным зельем?! Ежли каждый безголовец и песьеглавец, с гневом сказал он, начнет самоуправствовать, то что получится! — никто Великого Науна не станет признавать за власть, и уважать, и подчиняться.

Однако опальная речь Великого Науна ничуть не смутила табачного безголовца. Утробно похохатывая, он ответил.

— Великий Наун, повелитель Грустинии, — сказал он. — Как было в прошлые годы, как было всегда, я остаюсь верным и преданным твоим слугой. Да, так: я подмешал к пуну табачное зелье, но я это сделал из высшего интереса, а не ради бездельной корысти.

Начало речи Табачного Науна понравилось главному безголовцу, он покивал плечами и подмигнул единственным глазом, что огненно светился из глубины груди.

— Продолжай, друг, — поощрительно сказал он, — я тебя слушаю со вниманием.

— В соответствии с инструкцией, — продолжал Табачный Наун, — я давно веду наблюдение за грустинцами, сплавляющими плоты, и мне известно, летом они, работая на реке, между собой ведут вольные речи. Их, видите ли, не вполне устраивает то, что мы усыпляем их ради экономии продуктов питания на полгода, в зимнее время. Им не глянется также качество пищи, которую мы им выделяем от своих излишков. И сплавская одежда из холста, которую они носят, им не по нраву. И в норах они не хотят жить, им подавай такие же дворцы, какими располагаем для вящего удовольствия мы, безголовцы и песьеглавцы. Осенью в прошлом году грустинцы-плотогоны, сговорившись, затеяли зловредное дело. Подольше поспать — вот что они решили между собой, для чего с их стороны было закуплено гриба-пуна в три раза больше, чем требуется. А я, прознав про их хитрость, подмешал к пуну табачное зелье, имея намерение сделать сон их дурманным и, по возможности, бесконечным. Пусть спят дольше, нам это на руку.

— Молодец ты, мой верный слуга! — похвально вскричал Великий Наун. — Каюсь, я хотел было тебя опалить гневом, но теперь я вижу, это было бы с моей стороны понапрасну. Осознав ошибку, я награждаю тебя осетром с моего царского стола.

— Благодарю утробно! — Табачный Наун ударился плечами о мраморный пол, что обозначало земной, от души, поклон и покорные чувства.

В знак благодарности и поощрения Великий Наун приказал слугам вынести на золотом подносе жареного осетра, от которого лился неповторимый аромат, и самолично вручил табачному безголовцу. Тот принял подарок с благодарностью и, пятясь, удалился.

Продолжается сказка: во дворце Великого Науна состоялся Большой Совет, были созваны все знатные царедворцы — безголовые и песьеглавцы, а также и одноногие исполнители для совета о том, что делать с непокорными грустинцами, спящими на бугре в норах. Ясно, их сон не беспробуден. Пройдет год с лишним, грустинцы один по одному проснутся, а что они замыслят дальше, никому неведомо. Надо упредить какое бы то ни было злоумышление со стороны грустинцев соответствующим решением.

За длинным, из пахучего кедрового дерева, столом сидели серапионцы — безголовые и песьеглавые — и думали великую думу. Одеты они были в парчу и соболя, на пустых плечах и на собачьих головах красовались горлатные шапки.

Долго молчком думали. Лишь слышалось сопение и утробный шепот. Наконец после долгих раздумий и переговоров друг с другом шепотом было выработано сообща согласованное решение. Его высказал один из самых близких к Великому Науну безголовец. Он сказал:

— Великий государь, требуется указ.

— Я издам для пользы дела любой указ, — изрек Великий Наун, — только подскажите мне, какой.

— Великий Наун, — продолжал близкий царедворец, — в управлении Грустинией, как нам сообща кажется, назрели большие перемены. Гриб-пун — средство для усыпления людей — устарел. Необходимы новшества!

— Какие же?

— Требуется, Великий Наун, соорудить Большую Музыку.

— Большую Музыку!.. Я знаю Малую Музыку, она делает меня веселым и улучшает работу желудка. Зачем понадобилась Большая Музыка? Но скажите, что это такое?

— Это такая, великий государь, музыка, которой по силам все. Она может усыпить людей, когда мы захотим, она может разбудить грустинцев, ежли нам того хочется. Она заставит грустинцев, по нашему хотению, не думать ни о чем, кроме плотов и земляных дел, веселиться, петь и плясать. Заиграет музыка — грустинцы свернут горы. Заиграет — проснутся, как ни беспробуден их сон. Заиграет — могут скопом помчаться к Лукоморью и броситься вниз со скальной высоты. Большая Музыка незаменима, могущественна, всесильна. Издай, великий государь, по своей воле указ, и мы тотчас начнем сооружать Большую Музыку.

— Ага, вроде дело ты мне толкуешь, — одобрительно изрек Великий Наун. — Я подумаю и выскажу свое решение.