На этом Большой Совет был закрыт. Великий Наун велел свое величество увести под белые ручки в царские покои, где он стал думать и взвешивать царские соображения. Думал, ломал голову двое суток, потом вызвал хранителя бумаг и продиктовал ему указ о сооружении Большой Музыки.

Долго строили Большую Музыку. Много на ее сооружение потребовалось меди и реберных костей, бронзы и оленьих жил, сухожилий, золота и сохачьих рогов, рыбьей кости и конских, и бычьих, и ослиных шкур — для барабанного боя. Все эти свои и привезенные из иных стран материалы ковали, строгали, скоблили, натягивали опытные мастера, свои доморощенные, а также и завезенные из-за границы. А потом были выписаны из-за Камня, из Москвы, голландцы-иностранцы — настройщики, — принялись натягивать струны, утончать литавры, удлинять трубы, нагревать на огне ослиные, и бычьи, и конские шкуры и натягивать их на стальные обручи, туго натягивать, так, чтобы грохот разносился по всему свету.

А потом настал день пуска Большой Музыки. Собрались тысячные грустинские массы; песьеглавцы и безголовые, колдуны и колдовки, ведуны и ведьмовки, а также и одноногие исполнители — все особым скопом стояли на бугре. Рядовые грустинцы давили друг друга у подножья бугра, в низине.

Вот заиграла музыка — зазвенело, затрещало, загрохотало, запело, посыпалось трелью, мажорно и минорно зазвучало — по-всякому. Грустинцы как услышали, так поначалу оцепенели, а потом толпами пустились во всеобщий пляс.

— Сменить пластинку! — скомандовал Великий Наун; музыка заиграла одно жалостное, грустинцы загрустили и принялись проливать сладчайшие слезы.

— Сменить! — тут раздался грохот барабанов, флейты подвыли, литавры зазвенели — грустинцы бросились толпами по домам, вооружились топорами и лопатами, кирками и баграми, молотками и кувалдами и, не мешкая, дружно взялись за полезную работу.

— Хорошая музыка, хорошая музыка! — в один голос, однако негромко, оглядываясь на Великого Науна, осторожно высказывались песьеглавые и безголовые.

— А вот мы посмотрим, как она пробудит спящих самовольщиков, — сказал Великий Наун.

Тогда трубы Большой Музыки были направлены в норы самовольщиков-грустинцев, музыка рванула и ударила с удвоенной силой, однако спящие не просыпались.

— Узнать, что там такое! — приказал Великий Наун; выполняя волю государя, в норы бросились одноногие исполнители — узнать, что происходит. Через какое-то время они вылезли из нор, чумазые от грязи и копоти, и доложили царю: ни одного в норах грустинца не обретается, все куда-то, как один, подевались. И сами ушли, и детишек увели...

На этом сказка о Великой Грустинии заканчивается. Нас с братцем в свое время такая концовка не устраивала, и мы спрашивали у матери: куда подевались спящие грустинцы? И мать отвечала:

— Откуда мне, сарынь, знать об этом. Ведь народу собралось послушать Большую Музыку тьма-тьмущая, скоп наигромадный, столпотворение. Может, как заиграла музыка, самовольщики повылезли из нор по одному и среди толп затерялись. Не знаю...

Так же, наверное, мать ответит и правнукам, когда они, выслушав сказку, обратятся к ней с подобным вопросом.

Жила лягушка Чамджи. Была она некрасивая и одинокая. Никто ее не любил; ютилась она в кочке, — кто проходил мимо, всяк пинал ее дом, с потолка сыпалось, порошило Чамджи глаза, она выскакивала наружу и кричала:

— Эй, нехороший, зачем ты мне просыпал на глаза целый короб трухи и пыли?

— Какая злая лягушка! — говорили соседи.

Раз идет мимо ее дома Девка-Охалка; лягушка Чамджи зазывает ее к себе в гости и говорит ей:

— Давай сварим обед, наедимся сами и позовем соседей, угостим.

— Давай.

— Только вот беда: варить-то я хорошую еду не умею, — говорит лягушка. — Возьмись-ка ты за это дело.

— Ладно, — сказала Девка-Охалка; однако варить, жарить, парить она не стала, забралась на трубу, наклала на шесток, сверху и крикнула: — Готово!

Лягушка Чамджи, не подозревая о проделке, созвала гостей и стала угощать. Гости отведали, поперхнулись, накинулись на Чамджи с дракой.

Долго молотили ее, пока не устали. От побоев Чамджи упала в обморок и долго лежала возле своей кочки распластавшись. Охалка смотрела на нее и смеялась: как ловко она подшутила над Чамджи!

Прошло сколько-то времени, зажили побои. Чамджи предлагает:

— Слышь, девка, пойдем женихов ловить. Я знаю, в ближайшей деревне холостые парни живут.

— Пойдем!..

Пошли они. Девка на подволочных лыжах идет, а Чамджи едет в корыте. Колонки и горностаи из нор высовываются, смеются: Чамджи в корыте! Дятел насмехается над лягушкой, птица казара — тоже. Все смеются и презирают: бессовестная, в корыте едет!..

Пришли, посватались. И Девке-Охалке жених попался красивый, сильный, и Чамджи — тоже. В одном доме живут. Мужики в урман ходят, зверя, птицу промышляют, лягушка с Охалкой хозяйствуют, печи топят, еду варят, за скотиной ухаживают. У Охалки, как время истекло, ребенок родился. Но водиться с ним и работать по домашности она не любит. Как утро, уйдет она по соседям, болтает, зубы скалит, кости всем моет и ругается; а лягушка все по дому на себе везет. И за скотом уход, и за ребеночком. Только ей за труды никакой благодарности. Вернутся охотники из урмана, Охалку нахваливают: работящая, хозяюшка! — а на Чамджи не смотрят: какой прок от болотной квакухи!

Долго ли коротко время прошло, Охалка совсем обнаглела: не глянется ей, что у лягушки мужик такой же красивый, как и у нее. Задумала она прогнать Чамджи из дому. Раз охотники вернулись из урмана, Охалка жалуется им: совсем она измучилась с хозяйством, от Чамджи никакой подмоги, ходит по соседям да молотит языком. Прогнать бы ее!

Выслушал Охалку мужик Чамджи, разозлился, с криком и руганью накинулся на лягушку и пинками выгнал ее из дома. А вслед ей корыто бросил и засмеялся злобно: возьми, дескать, свое приданое! Нечего делать, Чамджи села в свое корыто, поехала куда глаза глядят, сама плачет, Слышит голос:

— Здравствуй, добрая Чамджи, куда путь держишь?

Протерла лягушка глаза от слез, — над ней склонилась лесная баба Масси Пая.

— Э, не спрашивай, добрая Масси Пая, оговорила меня Девка-Охалка, мужик из дому, не разобравшись, за мое радение меня прогнал. Еду куда глаза глядят.

— Не печалься, милая Чамджи, — сказала Масси Пая. — Дам я тебе колечко, ты его почавкай — и счастье за свою доброту познаешь.

Дала золотое колечко Масси Пая лягушке, скрылась в пихтаче. Чамджи тотчас почавкала, как велела Масси Пая, колечко и тотчас увидела себя во дворце каменном, прислужники в белых перчатках снуют, подносы таскают, большая музыка играет. Сама лягушка одета в бархат и парчу, платье длинное, горничные девки за ней ходят и парчовый хвост втроем поддерживают. И величают лягушку по отчеству. Заботятся о ней, то и дело предлагают:

— Не хотите ли покушать?

— Хочу, — говорит Чамджи; и тотчас ей на подносах разные кушанья подают: и стерлядь, и жареного муксуна, и водочки, и поросенка, и рябчика, и цыпленка. Чамджи ест, пьет и все добрым словом поминает Масси Паю.

А захочет Чамджи купаться, выскажется об этом прислужницам, те под большую музыку ведут ее в бассейн и под руки сводят в воду, лягушка плавает и квакает от удовольствия и радости.

Долго ли коротко ли жила лягушка в счастливом дворце, неизвестно. Прослышала про лягушечье счастье Девка-Охалка. Завидно ей сделалось, захотела она заиметь такой же дворец, как у Чамджи. Пошла она к Чамджи, упала в ноги и говорит, плача: ее тоже прогнал мужик, не знает она, куда податься, хоть в болото лезь. Лягушка пожалела Охалку и разрешила ей жить во дворце.

Ладно, долго ли коротко ли живет Охалка во дворце, зло ее давит, не хочет она жить приживалкой, хочет она сделаться первой, чтобы за ней бархатный хвост прислужницы таскали и рюмочку с вином подносили перед едой. Не в силах бороться с завистью, она пошла к черту-лозу и попросила совета: как ей изжить Чамджи. А черт всегда рад подлости, говорит: укради у нее золотое колечко, надень на руку — и сделаешься королевной, тебе будут прислужницы прислуживать, для тебя будет играть большая музыка.