Так и поступила Зиновея. Отца в могилу, сама темной ночью выгребла из подполий золото, перевезла в обласе на Таможенный остров, снова в землю зарыла, под ягельный мох.

Замуж после того вскоре вышла.

Муж-охотник прознал: есть золотишко! — стал требовать на расходы, но Зиновея не из таковских, чтобы отцовское богатство пускать на ветер. Муж подступает: отдай, раз жена! — Зиновея молчит, как каменная, про себя думает: держи карман шире, постылый! — да я удушусь, чем тебе хоть полушку отделю. Подохнешь, в в свое удовольствие жить стану — отец наказывал.

Потекли годы. Муж промышлял, Зиновея хозяйство вела, заветную думку про себя таила — скорей бы ей пожить на свете в свое удовольствие. А как, своим умом догадалась. Как помрет ледащий мужичишка, старый, так она тотчас молодого работника наймет, вместе с ним вино пить станет, душистые папиросы раскуривать, дикалоном брызгаться — не жизнь, малина!..

Время подошло, старость одолела — муж помер. Похоронила Зиновея постылого, сама на остров бросилась, думает: подошло мое время, подошло, дождалась! Завтра новая жизнь начнется, женихи гужом, не посмотрят, что старая, вина — море, икра в бочках — горы, душистые папиросы в золотых коробочках!..

Роет — испуг одолел, поджилки трясутся: не найдет кубышку с золотом. В одном месте пороет — нет кубышки, в другом — тоже нет. Кажется, тут зарывала, под пихтой, — нету под пихтой, земля сухая да корни цепкие, а золота нету. Под кустом черемуховым примется копать — и там одна земля да корни, а больше ничего. И под смолевым пнем пусто, и на бугре, возле мурашиной кочки. Там-сям роет — нету золота: то ли украл его кто, то ли заговорил.

Горе великое одолело Зиновею: богатства лишилась. Думала в свое удовольствие пожить — не получается. Ждала смерти мужа — зря ждала. Эх, насмеялась жизнь над Зиновеей — лишилась она рассудка. Яму за ямой роет на острове, не отступается. День и ночь работает, да все зря. Люди над ней сжалились, еды несут старухе, не берет, ягодой подкрепляется и роет, без конца роет, все клад свой надеется разыскать.

А тут и осень подступила. Холодно сделалось. На острове ветер ходит поверху, о берег хлещутся речные валы, летяги кричат, чуя заморозь: ба-ба, ба-ба! Услышит Зиновея голос летяг, думает, ее зовут, на голос бросается. И снова в земле роется, снова ищет. От недоедания высохла в скелет, оборвалась, в лохмотьях осталась.

— Ба-ба, ба-ба! — кричат летяги. — Где ты, баба?

Мертвая лежит Зиновея. На голос стремилась, о колоду споткнулась, упала, тут и схватила ее в свои объятия смерть.

Зиновею зарыли на острове, под пихтой, а остров с той поры в память о жадной Зиновее стали звать Бабушкиным. Летяги близ ее могилы в гнездах на деревьях живут, к ненастью орут отчетливо:

— Ба-ба, ба-ба! Глупая ба-ба!..

Едва-едва течет река, то ли течет, то ли на месте стоит — не понять. Вода черная, как крепкий навар чаги. Глубокая речка, масляные пятна поверху. Начало ее в Верховских болотах.

Ныне эту речку зовут Нефтянкой — нефть под ней нашли, — а мыс на крутом повороте, там, где фонтан газа из земли ударил, Фартовым. Но еще недавно эту речку по-другому звали — Гнилой, а мыс — гиблым: люди часто в зимнюю пору здесь гибли.

Поедут по льду с одной стороны на другую — обрушится лед, поминай как звали неосторожных ездоков.

Раз, давно-давно было, в феврале ехал из урмана купчик Стахей с приказчиком Лукьяном. Веселые. В урмане они вели обменный торг, сивухой охотников спаивали, соболей и лисиц у пьяных выманивали. Два воза наторговали мехов, на тыщу рублей везли добычи. За полтора дня пути до Гнилой речки в густом пихтарнике загородил им дорогу маленький человечек, плосколицый, безносый, с узеньким ртом и большими грабастыми руками. Стахей с Лукьяном — пьяные и оттого им совсем не страшно.

— Кто такой, откуда ты, парень, здесь взялся, — спросил Стахей, — и зачем загородил нам дорогу?

— Ослепли разве, я — Материковый Мужик...

— Ну, так что из того, что ты Материковый Мужик? — засмеялся Стахей. — Подарка, что ли, дожидаешься от меня?

— Да, подарка-ко́за я жду, — сказал Материковый Мужик. — Мне много не надо, хватит хвоста собольего, или хоть шкурку белки, или щепотку табачку. Я не жадный...

— А ежли не дам?

— Не дашь — покаешься, — сказал Материковый Мужик. — Лучше уважь, скатертью тогда тебе будет дорога.

— Эй, — весело в ответ закричал Стахей, — эй, Лукьян, а ну-ка, уважь карлика плетью, чтоб нас с тобой помнил.

— Счас! — закричал с заднего воза приказчик и взмахнул плетью. Материковый Мужик подпрыгнул от боли, взвыл и скрылся в густерне леса, только его и видели. А купчик с приказчиком хохоча поехали дальше.

Едут — за день до Гнилой речки повстречалась Стахею с Лукьяном чертуха Масси Пая, красивая, голая, волосы распущены по плечам. Кричит:

— Уважьте, уважьте!

Слышали Стахей с Лукьяном: кому повстречается в тайге чертуха Масси Пая, кого позовет к себе, тот должен пойти за ней и делать все, что она прикажет. А прикажет она наколоть для ее печки дровишек, натаскать из истока или из чвора воды, сварить в котле сохатину, накормить Масси Паю, улечься с бесстыжей спать... Уходя же, следует ей оставить хвост или лоскуток какой-нибудь шкурки, а большего и не требует чертуха от таежника. Кто услужит по-хорошему Масси Пае, того ждет в тайте непременный фарт, а кто не захочет знаться с чертухой, тому не миновать беды.

— Уважьте, уважьте! — кричит голая Масси Пая из-за лесин.

Знают Стахей с Лукьяном, надо кому-то из них слезть с подводы, пойти за чертухой в ее избушку, но некогда: на ярмонку торопятся, да и вдоволь уже навеселились, да и боязно, ведь не баба она, а чертуха. Так подумав, Стахей с Лукьяном натянули потуже вожжи, гикнули на коней, шибче помчались. Едут — деревья мелькают, сзади жалостный крик чертухи слышится, плачет, заливается Масси Пая...

На подъезде к Гнилой речке дорогу Стахею с Лукьяном загородил четырехсотлетний кедр. Кто ни пройдет мимо, кто ни проедет, тот в угоду местным лозам — духам тайги вешает на ветку какой-нибудь недорогой ко́за: медную денежку, дыроватый кисет, старый платок, цветной лоскутик или соболиный хвост — всему рады духи-лозы тайги. Остановились Стахей с Лукьяном, порылись в карманах — кисет шелковый жалко, монеты у них золотые — тоже жалко, а бутылку с водкой и того пуще.

Стахей сказал:

— Пусть вешают те, у кого кисеты дырявые, а нам от лозов ничего не надо.

— Ха-ха, — подтвердил Лукьян.

Вот Гнилая речка перед ними, не широкая вроде, под снегом, как переедешь на ту сторону, еще день пути — и большое обское село Коломины Гривы, а там народ собрался на ярмонку, мехов ждет, выгоды ждет, почета и денег, и они ждут того же. Скорей на ярмонку!

Скорей на ярмонку — а как? — Гнилая речка загородила дорогу, лед на ней всегда тонкий, а сверху снежком припорошен — поедешь, просядет лед, утонешь. Можно и дальним кружным путем, — но ведь ярмонка!

Стахей говорит:

— Поезжай первый, а я погляжу. Как очутишься на той стороне, и я по твоему следу.

— Нет, страшно, — заупрямился приказчик, — ты хозяин, тебе и первому ехать.

Стали Стахей с Лукьяном спорить, перепираться, с кулаками друг на друга наскакивать: один говорит: ты поезжай, другой: нет, ты! — кедровки слетелись на шум, над ними смеются, лисицы из кустов тявкают, дразнит, белки в гнездах хихикают.

И водяные черти про спор их услышали. Услышали и решили заманить их в ловушку: хватит-де, попировали, пусть покипят в смоле на том свете.

Вылетели черти из пихтача на тройке с шаркунцами и в человеческом облике в кошевке через Гнилую речку с песнями и гармошками маханули.

Скрылась тройка. А на снегу через речку санный след остался. Крепкий лед — тройку с четырьмя мужиками удержал, а сани-то с пушниной и подавно сдержит. Стахей первый направил на лед свою подводу. Конь всхрапывает от страха, Стахей уже на середине оглянулся: приказчик Лукьян все еще с подводой на берегу, ждет, что получится.