— Спасибо, черт! — сказала Охалка. — Как я добьюсь своего, так приходи в гости, я тебя ублаготворю.

Только благодарить-то Охалке черта было рано. Многое знал черт, да не все. Знал, вся тайна лягушачьего счастья не в кольце, а в том, что его надо почавкать, чтобы исполнилось задуманное, об этом он не знал. Отсюда и неудачи вышли у Охалки. Колечко она украла, надела на руку — и тут же сама сделалась лягушкой. Квакает: ква-ква. А Чамджи, наоборот, сделалась девицей-раскрасавицей. Велит она своим прислужницам: осторожно взяли бы они лягушку, отнесли бы на болото и бросили между кочек. Прислужницы исполнили приказание: посадили в корзину лягушку и понесли на болото. Только хотели выпустить, как лягушка подпрыгнула и укусила одну девушку за нос, а в другую собственным пометом швырнула.

— Мерзкая дрянь! — Девушки-прислужницы накинулись на злую лягушку и растоптали ее. Тогда из того места, где растоптали лягушку, стали роями вылетать комары и мошки — таежный гнус. Много налетело, целые тучи кровопийц поднялись в воздух...

От Охалки зло, она виновата. А еще от прислужниц: не надо было топтать лягушку. Недаром говорится, не тронь дерьмо — не пахнет...

Иван-охотник на Ёлтыревой реке промышлял. Год неурожайный: кедровый орех не уродился, а оттого и соболя нет, и белки, и птицы мало, даже казара-кедровка куда-то откочевала. Иван лежит на нарах в избушке, думает: плохое житье, не фартит, хоть бы таежная девка помогла, что ли!..

Утром встал Иван, поел что бог послал, собаку накормил, отправился на промысел. Идет — лыжи скрипят, крупинки сверху от ветра валятся вниз, сучки потрескивают. Слышит: собака загавкала. Смотрит: белка скачет, серая, пушистая, на шее цепка золотая. Иван прицелился, выстрелил, белка упала. Иван цепку спрятал, а белку в избушку унес, ободрал, шкурку сушиться повесил, а тушку — за пазуху, — значит, понял: таежная девка ему знак подает: выйдет, дескать.

Ждет таежную девку Иван, думает: как бы ее перехитрить.

С вечера наготовил он много дров — с одной стороны еловые, с другой — пихтовые. Сам сидит в избушке, в котле на железке белку варит, дверь приоткрыл, чтоб запах мяса далеко занесло: на запах должна выйти из урмана таежная девка.

Но вначале к Ивану на запах беличьего мяса выходили звери разные: медведь коряжинами швырялся; рысь скалилась, рычала; еретник зубами клацал. Но Иван бесстрашный, сидит себе возле печки, дровишки подкладывает, усмехается, думает: не таковский он, чтоб его запугать.

В полночь буря поднялась, померкли звезды, деревья зашатались. Слышно: снег скрипит, человек идет. Видит Иван: девка из гущины выходит, красивая, волосы по плечам распущены до пяток самых. Подошла, из-за порога рукой хвать, хотела из котла белку добыть и съесть. Но Иван не дал, сказал:

— Сначала, гостья, давай дрова жечь!

— Давай дрова жечь, — согласилась девка.

— Мой костер еловый, а твой пихтовый, — сказал Иван. — Согласна?

— Будь по-твоему, — сказала девка. — Мой — пихтовый.

Костры горят, Иван с девкой между огней сидят, слушают. Пихтовые дрова искрами стреляют, еловые — на разные голоса воют, знать, мужчинское, Иваново, побеждает.

— Хорошо твои дрова горят, — говорит девка и снова к котелку, опять хочет белку выметнуть и съесть. Но и тут опередил Иван девку, схватил белку, разломил на две части: переднюю — себе, заднюю — девке отдал.

Поели.

— А теперь давай спать ляжем, — сказала девка, — вместе. — Сняла она с гвоздя Иванову фуфайку и хочет ее постлать на нарах. А Иван не дает, — снял с гвоздя ее тужурку из лосиной шкуры, стелет на нары, говорит:

— На твоей одежке спать будем, а моею оденемся.

Тогда таежная девка взвыла в голос, лицо волосами вытерла, говорит:

— Перехитрил ты меня, Иван, теперь я твоей женой буду, помогать тебе буду, только ты за мной не подглядывай, не дознавайся моих тайностей.

— Ладно, будь по-твоему, — пообещал Иван. — Мне в бабьи дела встревать нечего.

С тем и спать легли, сделались мужем и женой. Дома на Оби у Ивана жена, дети, на речке Ёлтыревой — таежная девка. То в доме хозяйничает Иван, то на Ёлтыреву торопится. Идет — сердце колотится: шибко любит он таежную девку. И она его, хитрого, любит, помогает ему на промысле.

Не фартило Ивану, бедно жил. А с той ночи, как спознался с девкой, стало ему фартить. И белок, и соболей, и лисиц, и колонков, и бобров, и выдр — всего невпроворот он добывает. В деревне на Оби все удивляются: откуда такое счастье Ивану в руки идет? А Ивами рад бы сказать, да и сам не понимает, откуда. Придет на Ёлтыреву — стены шкурками увешаны, складывай в мешок да продавай.

Раз Иван идет на Ёлтыреву, любопытство ему бока зудит: узнать бы, как девка добычу добывает!.. Дал Иван обещание не подглядывать, но ежли незаметно, то, поди, вреда не будет. Так думает Иван, сам подкрадывается к избушке, в щелку глядит. Видит: на чурбаке девка сидит, гребнем волосы на голове, что до пяток, расчесывает. Как чеснет, так на пол с дюжину белок упадет, вдругорядь чеснет — дюжина соболей.

«Вот здорово! — подумал Иван. — С такой до смерти не надо расставаться, богачом она меня сделает».

А девка его уже учухала, грозит во дверь: не надо-де так, а то всего он лишится.

Иван не стал больше подглядывать, снова живут. Опять он едва успевает зверьков обдирать да сбывать скупщику. Еще богаче сделался. Пить стал, перегаром от него разит, чиркнет спичку — синий огонь возгорается.

Раз пьяный Иван опять захотел посмотреть, как девка соболей и белок из головы вычесывает. Про обещание забыл, подкрался, в щель заглядывает. А девка снова его учухала, — как закричит диким голосом — все кверху поднялось, исчезло. Ваньку о землю шибануло.

На том и кончился охотничий фарт Ивана-охотника. Снова он сделался бедным, баба его в лохмотьях ходит, а ребятишки сопливые, до пупа рубашонки, коротенькие.

Тот остров высокий, большой, его Обь никогда не заливает. Пихтарником порос, березами. Посреди — озеро, пурул-то, что по-остяцки означает яма черной воды. В той яме давно, рассказывают старики, жило чудовище кволли-казар, похожее на громадную, с облас, щуку. Кволли-казар хватал с берега зевак и глотал их; так он хотел и одного промысловика проглотить, да тот удалым оказался, распорол изнутри кволли-казара брюхо и вылез на волю. А чудовище окаменело на берегу в камышах, мясо его сделалось такое твердое, что даже ворон не мог расклевать...

А позже, тоже уже давно, на острове приезжий письменный голова из Тобольска строил таможенную заставу. Избушка стояла из бревен, в той избушке пешие казаки-годовальщики жили, дежурили-караулили днем и ночью, глядя из-под ладони на берегу, всех проезжих к себе зазывали, угрожая пищалью, бумаги смотрели. Как у кого не в порядке с уплатой таможенного побора — в палки того, в батоги: отбирай меха, вычищай лодку, обездоливай — в пользу царской казны, которая, говорят, всегда пуста. А ежли проезжая грамота скреплена печатью, подписана воеводой, все равно не уйти от таможенной расправы: государева казна мехов ждет, но и брюхо служилого годовальщика всегда пусто. Не ограбит пеший казачина, ни с чем на Русь вернется, тогда ему впору на Волгу в ватагу записаться — купецкие павузки очищать...

Долго стояла таможенная застава на острове, и остров потому прозвали Таможенным.

А сейчас остров по-новому назван — Бабушкиным — в память об одной глупой бабе.

Ее Зиновеей звали, была она единственная дочка у родителей. Красивая. Без матери росла, та давно в земле лежала. Отец приказчиком был у купца. По нашему Утичьему краю ездил, меха собирал, остяков спаивал. Честно служил купцу, но и себя не забывал: сказывают, каждого третьего соболя брал в свою пользу. Большое богатство скопил, много золотишка в кубышках звенело.

Богатый, бедный — всем конец один, смерть. Приспело время — помер приказчик. А богатство дочке, Зиновее, отказал. Перед смертью наказ сделал: как помрет, пусть она золото в укромное место схоронит, чтоб никто не украл, а как придет время, поживет в свое удовольствие.