— Давай спросим, — сказал дракон и замахал во все стороны огненным своим хвостом, потом крикнул: — Эй, звери и птицы, кто не хочет переселяться к новому хозяину, откликайся!

В ответ из тайги ни звука.

— Вишь, молчат, — прорычал дракон. — Значит, хочут...

— Нет, я не согласен с тобой, — сказал Василий. — Давай по-другому спросим.

— Что ж, спрашивай, а я послушаю.

Развел Василий на земле два костра. Один из пихтовых дров, другой — из еловых. Когда дрова разгорелись, он повернулся к пихтовому огню и крикнул:

— Эй, звери и птицы, хотите ли вы переселиться на новое место?

Из костра ни звука, лишь сучки трещат да искры разлетаются во все стороны.

— Вишь, молчат, — сказал Василий. — Значит, не хочут.

— Погоди, теперь моя очередь спрашивать, — сказал дракон. — Мне-то они скажут всю правду. — И он повернулся к еловому огню и рявкнул во все горло:

— Звери и птицы, неужто вы не хочете переселиться к новому хозяину?

Еловый костер вспыхнул ярче, валежины и поленья, как всегда, завыли, заголосили, засвистели, — ясно, плачут звери, плачут птицы, неохота им переселяться в чужой урман.

— Не хочут, — крикнул Василий. — Слышишь, плачут все до одного.

— Верно, плачут, — сказал дракон, — слышу.

— Ну что, пойдешь теперь против закона о воле земли?

— Что-то боязно, — сказал дракон. — Как бы они нам с чертом-хозяином не отомстили.

— То-то, — сказал Василий, — а теперь убирайся прочь.

Дракон взлетел ввысь и взял направление к соседнему урману. А Василий принялся за промысел. Ходит по тайге, постреливает белок, ловит соболей, настораживает на глухарей слопцы и думает: как ему образумить хозяина-черта, чтобы тот таежное добро вдругорядь не проиграл, петлю на него, как на зайца, поставить или яму вырыть, чтоб черт в нее провалился и никогда не вылез.

Охотник Степан собрался на промысел. Насушил сухарей, накормил собак, уложил на нарты добришко и увязал крепко-накрепко веревкой. Но перед тем как отправиться в путь, подумал: а не сходить ли мне к шаману Алсею, не попросить ли благословения?

Ладно, пошел к шаману. Алсей живет на Ворожейном Мысу, над Шедолгой-речкой. У леса могилы — предки шамана зарыты, посреди мыса избушка, в ней Алсей спит и ест, в двух шагах от избушки — амбарушка, в ней идолы и кумиры обитают, им шаман молится.

— Так и так, — сказал, поздоровавшись, Степан, — пришел получить благословение.

А шаман Алсей в ответ принялся лаяться: худой остяк нынче пошел, дерзкий, в богов и чертей не верит, ни во что не верит, русским боженятам поклоняется, про своих остяцких позабыл. Раньше лесной человек лучше был, здоровый, душа без изъяну, а нынешний — двоедушный, лукавец, просмешник и лицемер. Раньше каждый охотник стремился золотую кумирню отыскать, чтобы поклониться идолам, богам и боженятам, а нынешний ни к чему не стремится и думает об одной собственной выгоде и брюшной пользе.

Лаялся, лаялся шаман Алсей, но все-таки охотника Степана благословил и пожелал ему удачи.

Идет Степан на промысел, нарты за собой волочит, ему собачки помогают. А он из благодарности своим дружкам на лыжах дорогу утаптывает, по своему следу пускает упряжку, облегчает собачкам работу.

Долго тащился Степан на промысел. Пришел наконец в свой урман. Смотрит: тайга пустая, неурожай — ушла белка, ушел соболь, улетели глухари, косачи и рябчики. Даже глазастый сыч и тот куда-то девался.

«Плохи мои дела!» — приуныл Степан и уселся на пенек и стал думать, как ему быть. Степан понимал: надо искать богатый урман: не вся же тайга пустая! Но искать трудно и долго. «А не поискать ли мне, в самом деле, золотую кумирню, — подумал, — не поклониться ли остяцким идолам и не попросить ли у них помощи, авось они не откажут! Вернусь тогда домой с богатой добычей».

Думал, думал Степан и порешил искать кумирню — так легче будет прожить.

Идет. День идет, другой, третий. Поднялась падера, снежной мглой все кругом застлало, ветер опрокидывает назад, идти мешает. Степан в чью-то переночуйку забрался, отсиживается, хорошей погоды ждет. Дождался — снова пошел. Неделю идет, другую, третью. Чует, весной повеяло, тепло. Солнышко греет, бурундуки свищут, одинокая лисица тявкает, собак зовет — позабавиться, поиграть в пихтаче. Река большая перегородила дорогу — на берестянке Степан переправился на ту сторону. Снова идет, быстро идет, хочет скорее разыскать золотую кумирню.

Шел, шел, вышел к чужим юртам. Большие юрты, богатые, крыты шелковой и бархатной крышей, на дверях бисерные украшения. Возле дверей собаки большие, жирные, цепи на них золотые, ошейники серебряные, сами ленивки мутноглазые, едва шевелятся, не лают, даже паута с носа им лень согнать. Вошел в одну юрту Степан, здоровается, никто ему не отвечает. Вглядывается со света Степан — возле стен нары, коврами персидскими устланные, на коврах люди валяются вповалку, толстые да мордастые, как собаки, зевают спросонок широкорото, переговариваются между собой ленивыми голосами: кого это боженька послал нам спозаранку?..

«Хороши спозаранку, — подумал Степан, — уже дело к вечеру, а они все спят». Сказал:

— Робята, не скажете, как мне добраться до золотой кумирни? Идолам да кумирам хочу поклониться, чтобы удача сама по себе перла в руки.

— Как не сказать, скажем, — за всех ленивцев ответил самый толстый и жирный лежебока. — Вон там она, на Шеломке, выйдешь на взгорок — увидишь.

— Спасибо, братцы, — сказал Степан. — Пойду. Скореича мне охота с идолами встретиться лицом к лицу и упасть перед ними на коленки.

Вышел — постоял возле дверей, назад вернулся. Спросил:

— Робята, а не скажете ли вы, отчего вы все такие толстые?

— Скажем, — за всех ответил самый толстый лежебока. — Все из-за этой самой кумирни, которую ты ищешь, провались она в тартарары. Наш шаман шибко умный, знается с чертями и кумирами, подарки им дарит, и за то кумиры нас любят, все нам дарма дают: и балык, и черную икру, и мед, и водку, и мясо. Хошь, птичье молоко добудем. Сытно нам живется, едим от пуза. И от такой, братец, жисти охотники среди нас повывелись. Все норовят домовничать, а в урман не затянешь на веревке. У мужиков брюхо растет — земли не видят, одно знают: водку жрать да с бабами обниматься. Разленились, изнежились хуже некуда, метко стрелять разучились, лыжами не владеют, по звездам не ходят, болота боятся, реки боятся, медведя боятся... Вот и получается, что от золотой кумирни вред один. Понял?

— Ага, понял, — сказал Степан, — вижу, зажрались вы, робята.

— И ты зажрешься, ежли золотым кумирам молиться будешь, — сказал лежебока. — А как отучнеешь, так свалишься на нарах свинья свиньей.

Степан отошел, уселся на пенек, думает: надо разобраться что к чему. На голодное брюхо жить худо, но и так валяться, тоже не хорошо. Не поискать ли богатый урман, зачем ему кумиры?..

Сидит Степан на пеньке, думу думает. И пусть думает — на то и голова на плечах, чтобы в соображение входить обо всем.

Жил богатырь, звали его Наун. Был он такой сильный, что никто в тайге не мог его побороть. Рост — выше леса, идет — земля дрожит. Люди почитали его и уважали за то, что он делал много добра: защищал от врагов, добывал рыбу, ходил на звериный промысел.

Текли годы. Род богатыря Науна процветал. И люди, и Наун — все были довольны друг другом и жили в мире и уважении. Так, может, до скончания века текло бы, да вмешалась нечистая сила. Так было. Приходит раз к Науну черт и говорит:

— Послушай, Наун, чегой-то ты все колготишься, на людей гнешь горб, без дела не посидишь. В твои годы не мешает тебе пожить в свое удовольствие и повеликаться: живешь-то на свете ведь всего-навсего раз.

— Такая моя натура, — сказал Наун. — К работе я привык и людей защищать от врагов привык.

— А ты попробуй по-другому пожить, — сказал черт, — поверь, не покаешься. Дам я тебе хитрую шкуру — счастье узнаешь. Если же тебя моя шкура не устроит, можешь возвернуть ее в любое время.