— Ладно, давай шкуру, может, в самом деле, я счастье узнаю.

Вынул черт из мешка хитрую шкуру, подал Науну и тотчас скрылся. Наун облачился в шкуру черта, поверх нее штаны и малицу надел — и тогда одолел его сон. Лег на лежанку, уснул, спал долго. Проснулся — старых настроений как не бывало. Работать лень, охота дома без дела валяться. И гордость в груди за себя ворошится зверьком. Есть захотел — поднялся, думает: «Хватит по-старому жить, по-новому поживу. Делал я людям добро, теперь пусть люди кормят меня за то и возвеличивают: я заслужил!» И закричал во весь голос:

— Эй, люди, тащите мне нельму, тащите икру, тащите и оленье мясо.

Люди уважают Науна — несут ему, как велит, оленье мясо, и икру, и жаренную на сковородке нельму.

— Ешь, богатырь, — говорят, — наедайся, время придет — нам послужишь.

— Послужу, — обещает Наун. — За мной дело не станет.

С тех пор и повелось: люди работают на богатыря, а он в пещере сидит, принимает приношения, ест, пьет да еще ругается: того-другого мало, то-другое невкусно. Если ему возразят: попил, поел задарма, может, хватит, помоги нам, из сил выбились, — он сердится и велит кормить его получше и для деликатности на колени перед ним становиться. Что ж, сила солому ломит: боятся богатыря люди, на коленях перед ним ползают и подают сладкие кусочки. Ежли же найдется среди людей кто понастырней, того Наун в пещеру-кутузку посадит и приставит верного караульщика. Учинив расправу, усядется у огня и думает: «Молодец черт, хороша хитрая шкура!»

Много ли, мало ли времени протекло, неизвестно. Раз прибегают к Науну люди, кричат:

— О, богатырь Наун, спасай нас, враги напали.

Наун вылез из пещеры, видит: кругом тьма-тьмущая врагов, схватил было бревно, чтобы неприятеля бить-колотить, но тут хитрые мысли явились в голову. «А чего, — подумал, — я полезу наперед батьки в пекло, зачем я буду жизнью рисковать. Пусть от врагов защищаются люди сами». И снова забрался в пещеру.

А врагам того и нужно: пожгли жилища, увели в полон детей и женщин, мужиков побили, лодки угнали, сети порвали, много беды принесли. Уцелевшие от разгрома и разорения люди, как враги ушли, собрались вместе, стали советоваться: что делать, как заставить Науна работать и воевать. Говорили, говорили, ни к чему не пришли, отправились к Науну все вместе. Пришли, спрашивают:

— О, великий богатырь Наун, почто ты от всех дел отстраняешься? Ужель ты обижен на нас?..

— Нет, не обижен я на вас, — ответил Наун, — я просто, как враги пришли, был хвор, не обессудьте. Знайте, как снова враги придут, я за вас горой-стеной стану.

— Дай-то бог, дай-то бог! — говорили люди и радовались, что Наун с ними.

Ушли успокоенные люди. А Наун, проводив ходоков, полулежит в пещере и похохатывает: спасибо черту!..

И еще были нападения на землю Науна. Люди падали сотнями, сраженные мечом, а Наун, вопреки обещаниям, отсиживался в пещере и наружу не показывал носа. Хорошо ему жилось. Враг опустошал землю, людей побивал во множестве, но всегда кто-нибудь уцелевал, — после ухода неприятеля этих уцелевших Наун заставлял работать на себя.

Много ли, мало ли проходит времени — приходит к Науну черт и говорит:

— Ну, каково живется в хитрой шкуре?

— Хорошо живется, спасибо, черт.

— А я за шкурой пришел, самому нужна.

— Не отдам, — сказал Наун. — Пришлась она мне впору.

— Брось дурачиться, — говорит черт, — снимай шкуру, я тебе добра желаю. А ежли отступлюсь, тебе хуже будет, пропадешь.

— Не пропаду, — говорит Наун. — Я понял: хорошо жить в свое удовольствие.

— Хорошо-то хорошо, — говорит черт, — только знать надо меру, а ты, гляжу, совсем обнаглел.

— Я богатырь, я заслуженный...

— Заслуги твои старые, на них далеко не уедешь.

— А твоя шкура на что?

— Дурак, хитрить и великатиться тебе больше не перед кем.

Сказал — исчез черт, как в воду канул. Наун вылез из пещеры, смотрит: кругом пепелища, мертвые тела, скот бродит без призора, ни единого человека из его рода не уцелело. Почесал в затылке Наун, делать нечего, раз не перед кем хитрить и великатиться, придется снять хитрую шкуру: снабжать-то его едой некому, самому надо разворачиваться. Хочет снять хитрую шкуру Наун, а она не снимается, рвет ее — не сдирается, словно приросла.

Худо! В воду Наун нырнул, смывает водой шкуру — Не смывается. Катается по песку — не стирается. Что делать? Посоветовался бы, как дальше жить, да не с кем, ни одного сородича не осталось...

На руднике-прииске Берикульском я жил, можно сказать, долго — целых десять лет! Это было в тридцатых, в отроческие и юношеские мои годы. Оттого, должно быть, я смолоду и до сих пор не могу позабыть Берикуля. До чего же притягательны для нас те уголки на нашей большой земле, где мы почувствовали себя, где повзрослели, где открывали не только самих себя, но и целый мир! Не забыть мне никогда неповторимых красок тех закатов, темных августовских причудливых громад облаков: смотришь, бывало, на них, и чудятся тебе скалы, утесы, средневековые замки, песчаные барханы, черные валы, — все, что подскажет тебе детская фантазия. Бывает, что на короткое время возникает из облаков фигура человека-великана, или страуса, или слона, или двугорбого верблюда. Спустя короткое время все это исчезает бесследно, тает, зато по небу разливается морская гладь, а по ней под белым-пребелым парусом скользит легкий, как пушинка, кораблик, а вдали, разумеется, есть и остров, на зеленой тверди которого теснятся сказочно стройные пальмы и кипарисы...

Чудесное, однако, было не только в небесах, но и на земле. На горе Сиенитной, что нависла почти отвесно над рудником-прииском, на высоте, в утесе, таился темный вход в Ледяную пещеру, — если осмелиться войти в нее с карбидной горелкой в руке, если углубиться в нутро земное, то вскоре очутишься в подземной галерее, где под мрачными сводами высечен в твердом, как железо, кремне трон, а на троне том восседает сам хозяин подземных недр — Горный Батюшка, или Горный Хозяин. Зачем он там восседает, зачем он время от времени появляется на поверхности, либо в шахте, либо на обогатительной фабрике, — обо всем этом узнаешь ты подробно, стоит присоединиться тебе к ватаге приисковых мальчишек или если попросишь об этом рассказать кого-нибудь из старых золотничников, которые всю жизнь провели в горах в поисках богатых россыпей и тяжелых самородков и которые знают все-все на свете...

Целыми днями, неделями, годами обследуешь ты все, что окружает тебя, мимо чего пройти тебе никак невозможно. Вот кузня горного цеха. Дуют, шумят без устали вентиляторы, разгорается уголь, старый кузнец, чумазый, в брезентовом фартуке и таких же рукавицах, выхватывает клещами, словно фокусник, шестигранный стержень из огня, швыряет его на наковальню, бьет по концу стержня молотом молотобоец; сам кузнец, оскалившись от великого усердия, стучит звонким молотком, — словно ловко сыграли, сделали свое дело, отбросили стержень, будто ненужный, в сторону, — а ты в этом шестиграннике узнаешь бур — такую необходимую вещь: этим буром сверлят в шахте, в камнях, скважины, закладывают в них взрывчатку, поджигают шнур, — гремит оглушительно подземный взрыв. Можно, конечно, грызть кайлой, можно дробить молотом «мочные» подземные жилы, — но это и трудно, и мешкотно. Куда проще, быстрей и легче применить динамитный взрыв: всего лишь одна секунда — и жила взорвалась, раздробилась на мелкие кусочки, успевай только собирай их да складывай в вагонетку.

А в дверях компрессорной, где умные машины накачивают в подземную глубь сжатый воздух — приводить в действие бурильные машины, а также и для облегчения дыхания людей, — тоже целый мир. И в шахтный ствол невозможно не заглянуть, чтобы ощутить на лице подземный холод, увидеть быстрый, бесшумный ход похожей на налима скипы, — в ней выдается на-гора́ руда и порода, — все-все манит, зовет, обещает, будоражит; каждый день приносит тебе что-то новое, голова полнится знаниями обо всем, что тебя окружает.'