Но конечно же ничьи живые души не трудились над этими деревьями, придавая им столь неповторимый облик. Сама Природа-матушка да дети ее — Ветер, Пурга и Мороз приложили руку ко всему, что видел глаз на этой бескрайней холодной земле. Трудясь без устали веками, они не оставили без внимания ничего, что лежало и росло под этим небом, таким же холодным, как и его земля. И, боже мой, какую создали красоту!.. По скалистым речным берегам табунами скачут огромные каменные лошади. Медведями греются на солнце валуны. Из тайги прямо к дороге выбегают рогатые каменные лоси. Верблюжьими караванами бредут к горизонту сопки… Да каких только чудес, сотворенных Природой, не встретишь на этой земле! Остановишься, глянешь — и не поверишь глазам: неужели это не призрак, не мираж, неужели возможна такая красота?..

Дороге над пропастью, казалось, нет и не будет конца. Серость в воздухе уплотнилась, налилась тяжестью. Мороз на хребте был жесток, но Любушка не чувствовала его. Она сняла шапку, распахнула стеганку, и все равно было жарко. Рядом, тяжело дыша, шел корреспондент, тоже без шапки, в расстегнутой куртке. Унты были велики ему, поэтому он не переступал, а волочил унты по снегу, как лыжи. Паша, Володька и доктор ушли вперед, Любушка не видела их за санями.

Но даже когда полоса над пропастью благополучно осталась позади и сопка широко раздалась в стороны, Слава не разрешил садиться ни в сани, ни в кабину: начинался спуск. Еще часа два плелись пешком по корягам, кочкам, поваленным лиственницам. Теперь уже все держались ближе к свету фар, прорезавшему темноту. Снега не было, коряги и кочки цеплялись за ноги. Корреспондент не раз падал, падала и Любушка. И как только выбрались на ровное, оба они — и Любушка и корреспондент — тотчас же влезли в сани, а затем — в свои кукули.

Опять певуче скрипели полозья, тарахтел трактор, подпрыгивали, тряслись на кочках сани. Так длилось долго — до тех пор, пока Любушка перестала чувствовать тряску и что-либо слышать. И как раз тогда появился Гена, стал звать ее:

— Люба, Люба, вставай!.. Пойдем, Люба!..

Она сразу же проснулась, отвернула с головы кукуль.

Над ней нависло черное лицо корреспондента.

— Вставай, пойдем в избушку, — говорил корреспондент, — Пойдем перекусим.

— Я не хочу, буду спать, — ответила она.

— Пойдем, пойдем, — настаивал корреспондент. — Там печка горит, все готово.

— А который час?

— Около двух.

Корреспондент помог ей спрыгнуть с саней. Любушка пошла за ним, ничего не видя в кромешной тьме. Фары трактора не светились, но мотор работал, отстукивая частые такты.

Избушка была с ноготок. Огарок свечи зыбко освещал заиндевелые стены из ящичных дощечек, такой же ящичный, низко навешенный потолок, такой же стол из ящиков и чурбаки для сидения. У порога топилась железная печурка без дверцы, с прогорелой трубой. Труба малиново накалилась, из дыр выскакивали хвостики огня. Когда Любушка с корреспондентом вошли, Паша, присев на корточки, заталкивала в печурку дрова. Слава открывал ножом консервные банки, а Володька громко читал вырезы ножом на стене, присвечивая себе огарком.

— Ар… Ар-та-мо-нов, — по складам разбирал он неразборчивые надписи. — Буровой мас-тер… Юр-чик, Ми-ша… Пятьдесят восьмой год… То-ля, На… На-та-ша, Са-ня, Вовка… Геологи… Шестьдесят третий год… Ку-куш-кин Ти-мо-фей Ива-но-вич спал на кры-ше, про-ва-лил-ся, по-чи-нил… Шестьдесят шестой год… Лень-ка плюс Ми-тя дру-ги навек, гео-ло-ги… Шестьдесят девятый год…

Володька прочел ножевые надписи, прилепил огарок свечи на угол столика. Все навалились на консервы. Любушка с наслаждением ела теплый, разогретый на печурке хлеб и горячие консервы. В избушке было дымно, жарко, как в бане, и все же уютно.

— Может, покемарим тут до утра? — сказал Володька, ни к кому определенно не обращаясь. — Дров за порогом хватает.

— Покемаришь тут! — ответил Слава. — Мотор за ночь черт-те сколько солярки сожрет, на обратно не хватит.

— Хоть бы луна вышла, что ли, — посетовал корреспондент. Он сидел лицом к пламеневшей печке, протянув руки поближе к огню.

Когда поели, Володька сказал Паше и Любушке:

— Принцессы, вам печку тушить и посуду собрать.

Мужчины сразу же вышли. Любушка выкинула за дверь горящие головешки, выхватывая их рукавицами из печурки, Паша собрала в меховой мешочек кружки и ложки. Несъеденный хлеб, галеты, сахар в пачке и две банки консервов остались на столе — вдруг кто голодный забредет в избушку. На дверь они накинули ржавый замок, никогда, видимо, не знавший ключа, привалили дверь колодой — от медведей.

Вокруг по-прежнему было черным-черно. Возле трактора топтались фигуры, освещенные факелом, — Володька держал над собой палку с горящей паклей. Он обернулся к избушке, нетерпеливо крикнул:

— Эй, принцессы, кончай копаться, поехали!

Паша побежала к кабине, Любушка — к саням. Володька все еще крутился с факелом возле кабины. Корреспондент крикнул ему из саней:

— Не забудь, через два часа буди меня!

— Ладно! — отозвался Володька.

— А зачем вас будить? — спросила Любушка корреспондента.

— Светить дорогу надо, — ответил он. И в сердцах добавил — Этому трактору не в сопки ехать, а в металлолом.

Трактор тронулся, сани заскрипели. Впереди с чадящим факелом шел Володька, освещая дорогу ослепшему трактору.

— Вижу, вижу!.. Володька вышел наперерез!.. Корреспондента вижу!.. Сбоку заходит! — наконец-то сообщил Слава.

Он стоял на крыше кабины, приложив к глазам бинокль, рядом сутулился доктор, тоже вооруженный биноклем. Любушка влезла на ящики, а Паша взобралась на борт саней. Глазам было больно смотреть в сторону солнца, глаза слезились, потому Любушка и Паша не видели того, что видели в бинокли Слава и доктор.

— Зря он туда бежит! — тревожно говорил доктор, не отрываясь от бинокля, приложенного к очкам.

— Почему зря? — отвечал Слава. — Они друг друга заметят.

— Володя его не видит, чего доброго, еще подстрелит!

— Да нет, Володька сейчас в перелесок нырнет!

Час назад Володька заметил в бинокль оленей. Два белых, один темный мирно паслись на терраске сопки, километрах в трех от трактора. Слава приглушил мотор, чтобы тарахтение, далеко разносившееся на морозе, не вспугнуло рогатую троицу. Корреспондент и Володька побежали с ружьями к терраске.

Сперва Любушка видела террасу, оленей и корреспондента с Володькой, торопившихся по замерзшему, в пятнах снега, болоту. На пути к терраске им нужно было пересечь два леска, широкую впадину и еще один островок жидкого леса. Но в первом же леске охотники пропали и больше не показывались. Потом пропали олени: медленно прошли по кромке террасы и скрылись в темном островке леса. У Любушки от напряжения начало щипать глаза. Сколько ни промокала рукавицей слезы, они снова накатывали, и в глазах все сливалось: болото, терраса, островки леса.

Слава и доктор нервничали:

— Куда они делись? Прохлопают рогатых!.. Ну вот, так и есть: сейчас в лес махнут.

— Я говорил Володе: нужно Тимку брать!

— Тимка напугать может, — отвечала доктору Паша. — Тимка с оленями давно не работал.

Ничего не подозревавший Тимка беззвучно сидел, закрытый в кабине, а доктор с Пашей продолжали обсуждать его собачьи достоинства.

— Оленегонная лайка всегда останется оленегонной, — утверждал доктор. — Это уже как ремесло.

— Тимка ленивый стал, — отвечала Паша. — Тимка жирный стал, дикого оленя не догонит.

— Да какие они дикие? Небось откололись от стада и бродят.

В общем-то ни диких, ни других блудивших по тайге оленей стрелять не разрешалось. На сей счет существовало немало всевозможных запретов, ежегодно — и не единожды в году — публикуемых в газетах и множимых на канцелярских машинках. О запретах все знали, но не всегда следовали им.

Раздался далекий, похожий на щелчок выстрел. И еще один.

— Есть! Белого хлопнули!.. Второй хромает! Юрий Петрович, второго видите?.. Влево, влево смотрите!.. Володька за ним бежит!