Вскоре над лесом низко пролетели два звена наших «пешек» — П-2. В лесу все сразу оживились:

— Смотри, наши! Со звездами.

— На Богуслав пошли.

— Туда как раз надо, там немцев видимо-невидимо.

Над Богуславом поднялись черные султаны разрывов. А где-то, километрах в пяти правее села, слышалась ружейная и пулеметная стрельба, глухо ухали пушки.

Часа через полтора за Коняхиным прибежал паренек.

— Идите, командир зовет.

«Значит, все-таки командир», — отметил про себя Коняхин, следуя за пареньком. Когда подошли к повозке, бородач весело сказал:

— Вот теперь можешь идти в село.

— Но там…

— Там уже наши. Иди, иди!

И верно, из села бежала женщина и кричала:

— Наши! Наши пришли!

Фронт прошел стороной, село немцы оставили без боя. Наши части здесь не задерживались, шли прямо на Богуслав. Коняхину все же удалось остановить мотоцикл с двумя офицерами. Старший из них, армейский капитан, нетерпеливо спросил:

— В чем дело?

Коняхин, как положено, представился, коротко изложил суть дела.

— Теперь вам через военкомат, наверное, надо оформляться, — сказал капитан. — А где он, этот военкомат, и есть ли он вообще, не знаю.

Спрашивал еще нескольких человек — и военных и местных, — о военкомате никто не знал. Кто-то посоветовал идти на Таращу, и Александр отправился туда. Действительно, там уже работал военкомат.

Военком внимательно выслушал его, подробно записал все данные и сказал:

— Попробую выяснить, где сейчас Фома Миронович Приходько. Иначе без документов вам придется туго. Подождите.

Всех собравшихся здесь отправили на сборный пункт. Офицеров расселили по квартирам, назначили старшего. Остальные разместились в школе. В основном это была местная молодежь. За два года оккупации ребята подросли, пришло и их время служить.

Три дня ждали, пока пошлют на формирование. Слушали все передачи — с утра до вечера, газеты прочитывали от первой до последней строчки. Только теперь Коняхин узнал, что все это время находился в двойном кольце: оказывается, Корсунь-Шевченковская группировка противника тоже была окружена.

На четвертый день в хату, где Александр жил еще с тремя офицерами, пришли двое солдат.

— Кто тут будет лейтенант Коняхин?

— Я.

— Собирайтесь, вас вызывают.

Александр поспешно оделся, вышел вслед за солдатами. «Наверное, нашлись документы», — подумал он. Спросил у того, что был постарше:

— Не знаете, по какому поводу вызывают?

— Нам об этом не говорят.

И всю дорогу оба уклонялись от разговора, хотя Коняхин несколько раз пытался заговорить с ними. «Нелюдимые какие-то». Но тут же оправдывал их: «Начальство и верно не посвящает их в свои дела».

Офицеру, к которому его привели, Коняхин представился по всей форме:

— Лейтенант Коняхин прибыл по вашему приказанию.

Тот окинул его быстрым взглядом и усмехнулся:

— Ну, садись, лейтенант Коняхин, рассказывай.

— А что рассказывать-то?

— Все. Почему без документов, почему оказался в плену.

— Я не из плена.

— Все равно.

Александр начал рассказ с боя под Иванковом. Рассказывал подробно, но сбивчиво. Вспомнив какую-либо деталь, снова возвращался к тому, о чем уже говорил, потом перескакивал на другое. Однако офицер не перебивал его, хотя видно было, что слушать ему уже надоело. Он откровенно зевал, старался занять себя чем-нибудь: подточил перочинным ножом карандаш, стал этим же ножом чистить ногти.

Когда Коняхин наконец выложил все, офицер спросил:

— Больше ничего не можешь добавить?

— Я как будто все сказал.

— Ну что ж, гражданин Коняхин, придется тебе некоторое время побыть у нас.

— У кого это у вас?

— Да ты что, слепой, что ли? Не видишь? — он ткнул в свои петлицы. И только теперь Александр сообразил, почему и этот офицер, и солдаты, которые приходили, в форме войск МВД и почему вдруг его, лейтенанта Коняхина, назвали «гражданином».

— Это что: арест? — спросил он.

— Как хочешь, так и понимай.

Офицер вызвал часового и коротко бросил!

— Уведите.

На пересыльном пункте отдела контрразведки 27-й армии скопилось несколько сот человек. Власовцы, полицаи, старосты… Многие из них были даже довольны, что попали сюда: нередко местные жители расправлялись с предателями сами, не ожидая суда.

Разговоры были все об одном и том же: куда их теперь отправят?

— Известно куда: в Сибирь, а то и вовсе на Колыму.

На этом сходилось большинство. Лишь немногие надеялись, что их посадят в тюрьму, впрочем, не рассчитывая, что посадят на короткий срок.

— «Вышку» не дадут, а десятка два отвалят…

«Куда я попал?» — с ужасом думал Коняхин. Он пытался найти среди арестованных хотя бы одного порядочного человека, заговаривал то с тем, то с другим, но и к нему у этого отребья отношение было враждебное.

Он ждал, что его вот-вот вызовут на допрос и выяснится, что он попал в эту компанию по какому-то недоразумению или по ошибке. Но прошел день, другой, а его не вызывали. Лишь на шестой день ему удалось уговорить часового вызвать кого-нибудь из начальства.

Пришел старший лейтенант.

— Что вы хотите?

— Хочу знать, почему меня здесь держат, на каком таком основании. Война идет, мне на фронт надо, а вы меня с кем тут посадили? Что я вам, бандеровец или власовец?

Должно быть, он зря погорячился, накричал на этого старшего лейтенанта. Тот молча повернулся и ушел. «Надо было спокойнее с ним поговорить, может, и понял бы, — с досадой подумал Коняхин. — Теперь никого не дозовешься».

Но он опасался напрасно. Его вызвали на следующий же день. Допрашивал старший лейтенант, на которого он вчера накричал.

— Давайте рассказывайте все по порядку, но спокойно. И не торопитесь, я буду записывать.

Он действительно записал все почти слово в слово, дал Коняхину прочитать протокол.

— Теперь подпишите.

Коняхин подписал, и старший лейтенант приказал часовому увести его.

«Обыкновенная формальность. Никуда он этот протокол не отправит, подошьет к делу, и все», — думал Коняхин. Прошел еще день, за ним второй, третий… Его не вызывали. И горькие думы стали одолевать его.

Он и раньше слышал, что с теми, кто побывал в плену, разговор короткий. Не особенно разбираются, как и при каких обстоятельствах человек попал в плен. Он считал, что в общем-то это правильно. Лучше погибнуть, чем сдаваться врагу.

Но вот судьба с ним самим сыграла злую шутку, и теперь он сидит вместе с этим человеческим охвостьем.

Разговоры, которые он слышал вокруг, только подливали масла в огонь. Рассказывали всякое. Больше пугали друг друга, чем успокаивали. Им-то, конечно, поделом, если все так, как они сами говорят, и то они заслуживают жестокой кары.

И хотя он верил, что рано или поздно справедливость в отношении к нему восторжествует, чувство обиды не только не оставляло его, а все больше и больше возрастало. Он уже не надеялся, что старший лейтенант что-нибудь сделает для него. Но через пять дней тот вызвал его снова.

— Фамилия?

— Да вы что, не знаете?

— Фамилия? — на лице старшего лейтенанта не дрогнул ни один мускул.

— Ну, Коняхин.

— Расскажите о себе все, с самого начала и как можно подробнее.

— Да ведь я уже рассказывал! Вы уже записали.

— Расскажите еще раз, а я опять запишу.

— Да вы что — издеваетесь?

— Послушайте, Коняхин. Я понимаю вашу обиду. Но чувство обиды никогда не было хорошим помощником ни в каких делах. Раз я прошу вас снова рассказать все с самого начала, значит это нужно.

— Ну что же, вам виднее.

И он снова рассказал все, что с ним произошло. Старший лейтенант опять подробно записал и дал Коняхину подписать протокол. Засовывая его в ящик массивного письменного стола, сказал:

— Попробую что-нибудь сделать. Но не обещаю. Все дело в документах. Если бы они были при вас, все оказалось бы гораздо проще. Вы допустили большую ошибку, отдав их Фоме Мироновичу Приходько. Мы запрашивали Пшеничники, там Приходько сейчас нет, и пока неизвестно, жив ли он.