— Тут и рассказывать-то особенно нечего. Зимой дело было, приехал он в полушубке и валенках, знаков различия не видно. Высокий, подтянутый, лицо худощавое, глаза умные, понимающие, с такой это веселой хитрецой. Понравился он мне. Присели мы с ним на лафет, беседуем. Он не как некоторые начальники, что только и спрашивают, а им, кроме «так точно» и «никак нет», ничего ответить нельзя. Он беседует как с равным, вроде бы советуется. «Как думаешь, Иван Митрофанович, остановим мы тут немца?» А я ему еще так со злостью отвечаю: «Куда уж дальше-то отступать? До самой Волги дошли. О чем только начальство думает?» Он не обиделся, вздохнул только: «Силен еще немец». Говорю: «Конечно, силен. Только нашу силу никто никогда пересилить не мог и не сможет». И спрашиваю: «Не слышал, часом, когда мы-то в наступление пойдем?» Он и отвечает: «Кое-что слышал, говорят, скоро». На том разговор и кончился. А потом подходит ко мне командир батареи и спрашивает: «О чем это ты с командующим говорил?» — «С каким командующим?» — спрашиваю. «Да это же сам Рокоссовский с тобой сидел!» Вот какая неувязка вышла…

Переплетов не только умел расположить к себе человека, но и сам быстро привязывался к людям. Даже к танку у него было такое любовное отношение, будто стальная громадина — живое существо и понимает его. «Тридцатьчетверочка», как он ласково называл машину, и в самом деле слушалась его во всем, и, пожалуй, в бригаде не было водителя более отчаянного и ловкого, чем Переплетов.

Так что Коняхин не без основания считал, что с механиком-водителем ему крупно повезло. Переплетов был его правой рукой и во многих случаях учителем. Между ними установились те по-настоящему дружеские отношения, которые возможны только при полнейшем взаимном доверии и уважении.

Отправляя Переплетова и Голенко прорываться к своим, Коняхин понимал, что лишается огромной поддержки. Переплетов, в свою очередь, считал, что, оставляя командира с раненым Яшей, поступает неблагородно. Но приказ есть приказ, а распоряжения начальников механик привык выполнять, как сказано в уставе: беспрекословно, точно и в срок.

Переплетов понимал, что прорваться к своим будет нелегко. Он прикидывал так: по сведениям Совинформбюро в Корсунь-Шевченковском районе сосредоточена более чем стотысячная группировка противника. Сел тут не более тридцати. Вот и выходило, что на каждое село приходится более трех тысяч фашистов. У переднего края их, конечно, погуще. Значит, считай, что под каждым кустом тут натыканы их огневые точки, танки и пушки.

Изложив всю эту математику радисту, Переплетов сказал:

— Так что, Вася, не исключено, что можем и напороться. Ну, выход в таком случае ясный — до последнего патрона. А их у нас всего пять на двоих. Значит, придется и кулаками и зубами, чем хочешь, только отбиваться. О том, чтобы лапки кверху перед фрицем тянуть, не может быть и речи — это самое что ни на есть преподлейшее дело…

Насчет «лапок» Переплетов предупреждал не случайно. Он не мог простить тех, кто сдается в плен. Не осуждал только тех, кто попадал в бессознательном состоянии.

Сначала они еще как-то ориентировались, во всяком случае, знали, что идут по направлению к переднему краю. Но немцы были действительно всюду: под каждым кустом, на каждой высотке. Переплетов и Голенко обходили их по лощинам и оврагам и так запутались, что в конце концов не знали, в ту ли идут сторону. Только утром, когда на востоке стала заниматься заря, поняли, что в общем-то шли правильно.

И все-таки за одну ночь не дошли. На день схоронились в густо поросшем крапивой овраге.

Мучительно хотелось есть. Но у них не было ни крошки хлеба, вообще ничего не было. Иван Митрофанович помнил, как в голодное время, в начале тридцатых годов, из крапивы варили суп. Но ведь костер тут не разведешь! А поесть им надо было, совсем ослабли. Как-никак в Пшеничниках голодали целых тринадцать дней, кроме того украденного горшка с кашей, почти ничего не ели.

«Вот тебе и Пшеничники, — думал Переплетов. — Название пошло, видно, оттого, что кругом там пшеничные поля. Хлеб. А хлеб — всему голова. Это жизнь. Немец, поди, все колхозное хозяйство порушил. Когда теперь его опять наладишь? Да, многое придется восстанавливать после, войны. Не только заводы и жилье, а и землю-матушку».

В следующую ночь они наткнулись на свекловичное поле. Его так и не успели убрать. И они вдоволь наелись свеклы. Наелись до тошноты. Потом им попалась тыква. Но и она не утолила голода, только в желудке ощущалась острая тяжесть.

Они вышли к Днепру севернее Канева. Над Днепром почти непрерывно висели ракеты, по воде шарили широкие лучи прожекторов. Было светло как днем. И только у самого берега крупные зеленые звезды отчетливо отражались в темной воде. В той самой воде, которой им так не хватало все эти дни, которую они делили и считали глотками.

И первое, что они сделали, это напились досыта.

О том, чтобы переправиться на тот берег вплавь, не могло быть и речи. Во-первых, не хватит сил. Днепр в этом месте широкий, даже натренированному пловцу не преодолеть такое расстояние. А им, измученным и голодным, и соваться нечего, не дотянуть и до середины. А во-вторых, эти прожекторы и ракеты…

И все-таки надо попытаться, другого выхода нет. Надо найти хотя бы какую-нибудь захудалую лодчонку. А где ее найдешь? Разве где-нибудь возле селения. Ближайшим селением был Канев. И они двинулись туда.

К рассвету они добрались до крутого яра и укрылись у его подножия. Позавтракали припасенной с прошлой ночи свеклой и собрались было вздремнуть, как услышали тарахтение мотора. К яру подъехала машина, послышались голоса.

— Немцы! — шепнул Голенко.

— Ничего, нас оттуда не видно, — успокоил его Переплетов.

Они услышали, как подошла вторая машина. Сверху начали что-то сбрасывать.

— Смотрите, человек! — опять прошептал Голенко.

И верно, недалеко от них лежал человек. Вот прямо на него упал второй, третий…

Когда машины ушли, Переплетов осторожно выбрался из укрытия. Вокруг лежали трупы замученных людей. Здесь были и дети, и женщины, и старики. Всего человек пятьдесят.

Голенко тоже выбрался из укрытия. Его трясло.

— Вот, Вася, смотри и запоминай, что они с нами делают, — сказал Переплетов. — Мы должны им за все это отомстить.

И немного погодя добавил:

— Если попадемся, то же самое ожидает и нас.

— Давайте уйдем отсюда, — предложил Голенко. — Не могу я тут оставаться.

— Куда же идти среди бела дня?

Голенко снова забрался в укрытие, а Переплетов все же пошел к горе трупов. Надо было посмотреть, нет ли кого живого, может быть, нужна помощь.

Но живых тут не было.

Едва стемнело, Переплетов и Голенко выбрались наверх и пошли дальше. Поиски лодки ничего не дали. Тут не то что лодки, бревна нигде не найдешь.

Уже светало, когда возле села Ржавец они увидели скирду соломы. Осторожно подползли, глубоко зарылись в солому, вход аккуратно замаскировали, чтобы снаружи ничего не было видно.

Отогрелись быстро и оба задремали. Вокруг было тихо, из села не доносилось ни одного звука. Только мыши шуршали в соломе.

Но поспать им так и не удалось. К скирде подошли два танка, остановились всего метрах в пятнадцати. Солдаты начали рыть капониры. Рыли весь день. К вечеру танки начали вползать в капониры. Один зашел с первого раза, а второй не попал. Танк сдал назад и остановился всего в полуметре от скирды. Хорошо еще, что не раздавил.

Но его выхлопные трубы оказались как раз против входа в их убежище. Водитель танка, не сбросив газа, вылез через передний люк и пошел осматривать капонир. Должно быть, он показался ему узким, водитель переругивался с солдатами, которые его рыли. Голосов из-за шума мотора не было слышно, видно было только, как солдаты, оправдываясь, что-то показывают руками.

А выхлопные газы уже заполнили убежище, нечем стало дышать. Если бы немецкий танк замешкался у капонира еще минуты на три-четыре, Переплетов и Голенко задохнулись бы. Но вот водитель влез в люк, и танк медленно пополз к капониру…