Пока они шли по длинному залу, Дик испытывал неприятное чувство из-за того, что за ним следили невидимые глаза, и, несмотря на шум в зале, почти слышал взволнованный шепот, проносившийся над головами собравшихся.

Они не дошли десяти шагов до места, где сидел Абдаллах, когда Якуб пал на колени и поклонился, уткнувшись лицом в пол. Дик последовал его примеру, визирь тоже, и все трое оставались в таком положении, пока принц не соизволил лениво взглянуть в их сторону.

— Это что? — спросил он.

— Здесь Якуб эль-Аббас, ваше высочество, — ответил пухленький визирь.

— Мир тебе, Якуб! — проворчал Абдаллах. — Что привело тебя сюда?

— И тебе мир, йа сиди! По твоему приказанию я привел к тебе человека, который сегодня спас твою жизнь от разрушающих копыт безумного белого коня.

— Ах, я и забыл! — воскликнул Абдаллах. — Поднимайся, Якуб, и скажи ему, чтобы он тоже поднялся и приблизился.

В зале воцарилась тишина. Абдаллах посмотрел на Якуба, затем на Дика, потом снова на отступника. В. тишине еще более отчетливо слышалось щебетание женских голосов наверху. Абдаллах тоже услышал их, медленно повернулся и сердито взглянул в сторону балкона. Шепот тут же стих, Абдаллах снова так же неторопливо обратил к пришедшим лицо, и Дику показалось, что он уловил глубоко скрытое выражение веселости в темных, слегка выпученных глазах.

— Ты хорошо поработал, эль-Аббас. Будем надеяться, что не чересчур хорошо. Я бы принял его за другого человека. Ты говорил с ним?

— Аллах свидетель, ваше высочество, я сделал все, как вы велели!

— А ты, руми? — Абдаллах неторопливо повернулся к Дику. — Как тебя зовут?

— Мак-Грегор, йа сиди! Ричард Кэри Мак…

Взмахом руки Абдаллах велел ему замолчать.

— М'гхгур? — он, явно с трудом, попытался произнести фамилию. — Фу! Чужеземное имя! надо изменить его!

Он задумался на минуту, и с балкона снова донесся шепот, на этот раз весьма настойчивый. Даже Дик слышал его.

— Хасан! — прошептали сверху. — Вахайат! Хас-с-сан!

Абдаллах снова повернулся и взглянул вверх. Тут же наступила тишина. Принц взглянул на Дика, улыбаясь.

— Слышал?

Дик был в замешательстве; он не знал, надо ли признавать это.

— На'ам, йа сиди. Слышал, повелитель!

— И понял? — подгонял его Абдаллах.

— Айна'ам, йа сиди. Конечно, господин!

Абдаллах долго и критически разглядывал Дика, так что он покраснел от смущения, переминаясь с ноги на ногу.

— Хасан! Вахайат, Хасан! — Абдаллах усмехнулся. — Клянусь жизнью! Красивый! Вот что думают о тебе в моем доме, руми! Очень хорошо! Пусть так и будет! Хасан — да, ты и вправду красив. Но я думаю, тебя надо назвать еще и удачливым. Хасан эс-Саид, стало быть; так будут звать тебя с этих пор!

— Иншалла, йа сиди, — ответил Дик.

— Иншалла, йа Хасан эс-Саид — красивый и удачливый.

Дик подумал, что Абдаллах смеется над ним, но тот был вполне серьезен.

— Да будет так! Ты говорил с Якубом эль-Аббасом?

— Говорил, йа сиди.

— И он поведал тебе о благословении ислама?

— Да, ваше высочество!

— И ты решил стать одним из нас?

Дик колебался. Пусть даже от этого зависит его жизнь, он не мог так быстро ответить на столь серьезный вопрос.

Со мной сегодня так много случилось, что я не в силах сразу собраться с мыслями, — сказал он, наконец. — Могу ли я просить твоего позволения подумать об этом подольше?

Абдаллах немного сощурился, словно от удивления. Дик не понял, доволен он или рассержен.

— Для тебя найдется место в радах моей личной гвардии, под началом эль-Аббаса. Он будет обучать тебя и заботиться о тебе. И если дело пойдет хорошо, кто знает, какие еще успехи тебя ждут? Но в случае отказа, впереди только каменоломни и тяжкий труд в низ!

Дик склонил голову.

— Я подумаю и об этом, йа сиди!

Похоже, ответ был правильный, поскольку на лице Абдаллаха появилось несомненное одобрение. Если Дик придет к исламу после должного размышления, Абдаллах будет гораздо больше доверять ему.

— Да будет, так! — воскликнул Абдаллах и взглянул на Клюни Гленгарри. — Ты за него отвечаешь, эль-Аббас, Держи его у себя в доме, под присмотром. Пусть он погладит, как в действительности живут наши люди, чтобы мог сам обо всем судить. А через неделю снова приведи его ко мне — он должен будет дать ответ.

Так началась неделя, которую Дик долго потом вспоминал как самую трудную в своей жизни. Но, думая об Эжени, он понимал, что иначе ему вряд ли удастся прожить так долго, как хотелось. Единственное сомнение состояло в том, как воспримет его поступок она. Это по-прежнему оставалось самым важным.

Всю неделю он был крайне озабочен и все забывал спросить эль-Аббаса о таинственных шепотах наверху, во дворце, а к концу недели борьба с самим собой стерла из памяти и воспоминание о них. В итоге юноша пришел к выводу, на который рассчитывали и Абдаллах, и эль-Аббас. Он рассудил, что шансы бежать под видом мавра не ниже шансов быть выкупленным, если он откажется принять ислам. Что касалось Эжени, то Дик успокоил свою совесть тем, будто это лишь военная хитрость и что потом — после побега и встречи с нею — он вернется в лоно церкви, признает свой грех и попросит прощения.

— Бороться глупо, Клюни! — сказал он просто.

Когда вечером они вновь предстали перед Абдаллахом, Дик чувствовал себя так, словно стоит на краю глубокой пропасти и готовится совершить смертельный прыжок.

— Ну так что же, — Абдаллах улыбнулся, — пришел Хасан эс-Саид к какому-либо решению?

— Да, йа сиди, — Дик почувствовал, что в горле у него так пересохло, что он едва может говорить, — я решил принять ваше предложение.

— Эль хамдуллиллах!

Абдаллах поднялся и обнял Дика.

— Хвала Аллаху! Ты не пожалеешь об этом. Йа Аллах! Клянусь!

Начались холодные зимние дожди. Маленький отряд всадников, скользя и оступаясь, спускался с холмов со стороны эль-Хаджеба и Среднего Атласа. Копыта лошадей шлепали, разбрызгивая грязь, и все звуки почти утонули в шуме дождя.

Однако когда показались иссеченные дождем стены и блестящие мокрые изразцы крыш и куполов Мекнеса, по отряду пронесся шум волнения. Люди подтянулись и выпрямились в седлах, по рядам полетели грубые солдатские шутки.

Даже Хасан эс-Саид, командующий маленьким сборным отрядом, ощутил некоторое волнение в крови, хотя был невесел и задумчив. Сквозь пелену дождя он вглядывался в смутные очертания приближающегося города, и ему с трудом верилось в то, что прошло уже больше двух лет с тех пор, как он видел его в последний раз. В действительности исполнилось почти ровно четыре года с того дня, как его привезли пленником в эти суровые и дикие края. Надо признать, он прошел долгий путь, но вовсе не был уверен, что шел в нужном направлении. Во всяком случае, к дому он не приблизился ни на шаг.

Как только Дик принес клятву и поцеловал Коран, он был отдан под опеку Якуба эль-Аббаса, и в его доме, под его руководством прослужил шесть месяцев. В медресе Бу Инания, одном из многих мусульманских училищ города, он основательно изучил арабский, хлуэ — язык берберов, — закон Корана и все применения ислама.

В то же время в доме Клюни он освоил все тонкости запутанного мавританского этикета и нравов. Он перенял их забавную манеру есть, сидя со скрещенными ногами на полу между круглыми низкими столами, набирая пищу с блюда пальцами правой руки — только правой; это было важно. Перед началом трапезы, после каждой перемены блюд и в конце, руки, борода и рот торжественно мылись. Каждому угощению, каждой беседе, каждому деловому разговору или сделке предшествовала церемония чаепития. Чай заваривали тут же, чтобы он был вкуснее, и его больше нюхали, чем пили, сопровождая ритуал должным количеством громких одобрительных причмокиваний и облизываний губ.

Дик узнал, что одним из самых серьезных грехов, который может совершить человек против ислама, считается курение. Употребление вина и крепких напитков, тоже запрещенное Кораном, порицалось, но на возлияние нередко смотрели сквозь пальцы — в зависимости от строгости и набожности начальства. Абдаллах, к примеру, был фанатиком трезвости, тогда как его отец, сам султан Мулаи Смин, был убежден, что европейцы-вероотступники, находящиеся у него на службе, не могут выполнять свои обязанности должным образом, если не давать им возможности прикладываться к бутылке. С другой стороны, на отношения с женщинами смотрели более чем просто, и если у мужчины не было гарема жен или кадема наложниц, на него косились, удивляясь, почему же он при каждом удобном случае не гуляет, как кот.