— Но не думаю, что ты прав. На самом деле, прости мою дерзость, ты совсем не прав.

Кто-то вошел в комнату, но Дик не повернул головы, решив, что это Ямина. Он опустил голову на скрещенные руки и не шевельнулся, когда на спину ему налили немного теплого масла. Быстрые ловкие пальцы стали растирать и разминать усталые мышцы, и напряжение постепенно уходило из тела. Эта Ямина большая мастерица!

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

— Что? — воскликнул шотландец почти воинственно. — Я имею в виду, что это почти невозможно. Ты прекрасно знаешь, как редко пленникам удается добраться до родины, даже если их выкупают — скрюченных, измученных, постаревших раньше времени. Знаешь? Да? Тогда тебе известно и то, что большинство из них умирают в цепях или сходят с ума прежде, чем до них дойдет весть о выкупе.

— Но я молод и силен!

Дик поднял голову, вспомнив горячие объятия Эжени.

Клюни Гленгарри ехидно улыбнулся.

— С чем тебя и поздравляю, и, несомненно, есть причины, прибавляющие тебе мужества и сил. Но знаешь ли ты, что такое тюремная горячка? Ты видел мужчин — да, мужчин, таких же сильных и здоровых, как ты, сломленных ею? Думаешь, ты лучше их? Допустим, тебе удастся этого избежать, но вдруг ты покалечишься на работе? Ты же понимаешь, что на милосердие рассчитывать не придется! А разве тебе не доводилось видеть, как людей убивали и мучили за совершенно невинное слово или поступок — или просто потому, что они оказались слишком близко от сабли безумного мавра! Подумай об этом, парень, и ты поймешь, как мало, шансов прожить достаточно долго, чтобы произошло то, на что ты так надеешься!

Помимо воли Дик вздрогнул.

— Ну, в конце концов, я умру, и мне будет все равно!

— Вот-вот! Умрешь, и тебя не будет. Что ж, парень, это тоже способ бегства, по крайней мере, на него надежды больше, чем на выкуп.

Дик молчал, и Гленгарри продолжил:

— Пойми меня правильно. Я думаю, что людей, которые смогли бежать, еще меньше, чем тех, кого выкупили. Лучше, скажу тебе, быть живым мавром, чем мертвым христианином!

Дик закусил нижнюю губу и подумал об Эжени; ему даже казалось, что он чувствует нежное прикосновение ее рук. В словах его нового друга было много правды. Побеги случались нечасто. Он сказал себе, что, даже если и примет совет к сведению, никогда не оставит надежды бежать к ней. С тех пор, как, проснувшись, Дик обнаружил себя на борту «Единорога», и, пройдя по всем кругам ужаса, страданий и рабства, единственным, что он хранил в своем сердце, что давало ему силы, были мысли, воспоминания, мечты о ней. Днем ему казалось, что Эжени стоит рядом с ним, шепча слова ободрения, по ночам снилось, что она лежит в его объятиях.

Нет! Дик сказал себе, что отречется от своей веры только ради того, чтобы уцелеть и сохранить возможность побега; чтобы не умереть в оковах и не потерять рассудок от ужаса, как случалось слишком со многими. Если он и отречется, то лишь внешне. Это будет просто военная хитрость, не больше!

Голос Клюни вмешался в его мысли:

— Переворачивайся! Переворачивайся — тебя надо обработать с другой стороны.

Спохватившись, Дик внезапно осознал, что его спину и бока разминала и пощипывала не единственная пара рук. Он почти вскочил и оказался лицом к лицу с ними. Стоя на коленях, юноша скрючился, судорожно озираясь в поисках чего-либо, чтобы прикрыться. Конечно, Ямина тоже была здесь, и именно она огромной, похожей на кувалду, рукой с неожиданной силой толкнула его, заставив снова лечь на спину. Но двое других… Он захлопал глазами, задохнулся и залился краской смущения с головы до пят, потому что это были высокие красивые девицы с озорным блеском в глазах и насмешливыми улыбками на алых губках. Одна из них, со щеками и кожей нежнейшего тона топленых сливок и глазами, черными как ночь, явно имела среди предков жителей Сахары. А другая, с чуть оливковой кожей, золотисто-зелеными глазами и крупными белыми зубами, была чистокровной берберкой.

Раздался громовой хохот Клюни Гленгарри.

— Помереть можно, глядя на твою стеснительность! Я же говорил: надо привыкать к обычаям этой страны. Заида и Хабиба — мои рабыни, и им можно доверять. Ты убедишься, что они отлично знают свое дело. Ложись! Ложись и дай им закончить! Они обе хорошие девушки!

Дик понял, что выбора нет, медленно перевернулся на кушетке и вздрогнул, когда благоухающее масло полилось на живот и бедра, Теперь он все время чувствовал свое затвердевшее тело и эти растирающие и разминающие его пальцы и ладони. И все же, несмотря на глубочайшее смущение, он даже помимо своего желания постепенно стал расслабляться. Приятная истома растекалась по телу, разглаживая бугры и распутывая узлы в измученных работой мышцах и суставах. Клюни Гленгарри продолжал говорить, отстаивая свою точку зрения, но его слова казались Дику далекими и несущественными, хотя он слышал их достаточно хорошо, чтобы в нужный момент припомнить.

Наконец, когда его умастили и растерли, все три женщины вместе одели его, и Дику пришлось без возражений подчиниться и этим нескромным прикосновениям, тем более, что сам он едва ли смог бы правильно обойтись с незнакомой одеждой. Первым делом надевались мешковатые штаны из белого хлопка, или сервал, потом просторная рубашка из того же материала, называемая шамир. Затем шли три одеяния, больше всего напомнившие Дику старомодные ночные рубахи, отличавшиеся одна от другой сложностью вышивки: гандура — кафтан из алого, расшитого злотом атласа и фарраджа из тончайшего, почти прозрачного шелка, поверх которой надевалась к'са — одеяние наподобие вездесущего хаика, но поуже и из более тонкой ткани. А завершал все белый селхам, или бурнус, что, как объяснил Клюни Гленгарри, полагалось по правилам дворцового этикета.

Призвали цирюльника, который выбрил голову Дика и подстриг ему бороду так, что она приобрела раздвоенную форму. Зеленоглазая красотка Хабиба намазала ее ароматным маслом алоэ и закрутила в два остро торчащих рога. В результате, по крайней мере, с точки зрения мавров, Дик приобрел вид замечательный и достойный. Когда все было закончено, Клюни одобрительно кивнул и повел Дика на Дерб эль-Кубба на сей раз через широкие парадные ворота. Там их ожидали несколько гвардейцев в широких штанах, державших в поводу двух богато оседланных коней: огненноглазого приплясывающего серого для Якуба эль-Аббаса, их начальника, и черногривого гнедого с хитрым взглядом для таинственного руми.

Они уселись в седла. Сперва Дик нашел мавританское седло с высокой лукой и короткими стременами несколько неудобным, но быстро приспособился к нему. Легким галопом они поехали через Баб-Тизми, вокруг стен, мимо Дар эль-Махзена к Дар эль-Хамра. У тех самых ворот, где еще сегодня днем Дик бросился остановить белого коня, они спешились, и Якуб эль-Аббас повел его через множество залов и коридоров, мимо стражников и слуг. От бесконечных поворотов у юноши закружилась голова.

Их встретил маленький, кругленький, темнолицый человечек в белой одежде — визирь Абдаллаха, Каид Мехра бен-Абу. Он критически оглядел Дика, сделал множество мелких исправлений в его одежде и затем, удовлетворенный, провел их в огромную длинную комнату, которая, как почудилось Дику, протянулась на целые мили.

Комната была заполнена придворными и вельможами, собравшимися в кучки и непринужденно болтавшими друг с другом. Когда бен-Абу ввел Дика и эль-Аббаса, некоторые оглянулись, но никто не обратил на них особого внимания. Только когда они приблизились к Абдаллаху, раскинувшемуся на груде подушек в дальнем конце зала, разговоры поутихли, и на них повернулись посмотреть, с интересом и даже с любопытством. Нигде, естественно, не было видно ни одной женщины, но зала завершалась сводом почти двухэтажной высоты и в дальнем ее конце, на стене, был широкий балкон, заслоненный от взглядов собравшихся внизу узорной, тонкой работы, решеткой из кедрового дерева. Именно оттуда обитательницы гарема Абдаллаха могли наблюдать за тем, что делается внизу.