Больше мы не встречаемся.

Бэзил Шемякин уезжает из Таллинна пожинать гонорар.

Ефим Шлайн встречается с русскоязычной интеллигенцией Таллинна, под этим прикрытием завершает составление отчета и пожинает лавры, а затем в Москве вертит дырки для новой звезды на погонах.

Я умиротворенно разглядывал окружающую среду.

Вечернее платье Марины, брошенное на письменный стол, свисало уютными складками дорогой и тонкой материи.

Простыней нам служило мое пальто. Перчатки, комом сунутые в карман, неудобно упирались в бедро. Одеялом — её невесомая шубка, из-под которой высовывались наши ноги. Пошлая сцена падения нравов и деградации чувства прекрасного в стиле студии Тармо.

Марина появилась в полуподвале, стоило мне закрыть дверь за Ефимом, и мне показалось, что она отсиживалась где-то рядом, подслушивая наши разговоры.

Случившееся потом я бы назвал сладким изнасилованием. Обстановка, вероятно, обязывала…

Марина спала. Раньше, прежде чем сдаться забытью, она ещё выныривала на поверхность реального, снова и снова ко мне. Теперь посапывала возле подбородка и щекотала нос парадной прической, жестковатой от закрепляющего спрея.

А вообще-то в её отношении ко мне выявлялась какая-то перемена. Раньше мне казалось, что на обреченность наших встреч она смотрела с достойным и рутинным фатализмом. Теперь же нервничала, горячилась, словно исчерпывала последние возможности, остававшиеся про запас.

Не предаваясь особенным размышлениям, скорее инстинктивно, ещё в армии, я понял, как недостойно возвращаться к женщинам из прошлого. В возобновлении отношений есть что-то от попрошайничества, признания собственного поражения и подловатого расчета одновременно. Из памяти, конечно, не вытравишь душевных или телесных хворей, оставляемых каждой встречей. Однако, именно опыт этих хворей, а не старые связи, не номера телефонов и прочую дребедень я оставлял в своей памяти.

Что на свете лживее любви? Подлинная — в тебе, как и истина. А ты человек, значит — изменник.

Марина не соотносилась с опытом моих хворей. С ней опыта не возникало. Даже спустя пять лет. Странно, но я почти не вспоминал теперь наш предыдущий приезд в эти края. Каждый раз в первый раз, придурковато подумал я. И совсем скоро, наверное, это и станет опытом. Только каким?

Балтийское мое существование вообще принимало характер постоянных сумерек — ничего определенного, ни черного, ни белого.

…Я опять крался сквозь мангровые заросли — кустарник с жирными воздушными корнями над болотом, — пытаясь поймать наслюнявленным пальцем направление бриза. Под городком Митхо, в дельте Меконга, за неделю до дембеля. Едва передо мной раздался кустарник, вместе с изумрудным простором моря в глаза полыхнул пулеметный огонь с катера. Пальнули свои, нервничали…

— Дремлешь, доблестный Шемякин, вместо того чтобы пользоваться моментом и всячески теребить хорошенькую даму, запрыгнувшую к тебе на диван, — сказала Марина и потянулась. Короткое напряжение наполнило её тело силой. Это передалось. Я притянул её к себе.

— Размышляю. И дремлю, — сказал я. — Ты верно подметила.

— Плетешь паутины заговоров и вынашиваешь подрывные планы?

— Нет. Перевариваю впечатления. От дамы. Которая сама загнала меня под свою шубку. Помнишь песенку? На моем разбитом сердце, как на расстроенном пианино, ты бренчишь любые свои мотивчики…

— Сожалеешь о проявленной слабохарактерности? Заниматься любовью без любви — грех.

— Заниматься любовью на диване, то есть на съемочной площадке секс-камерамена и твоего агента. Так я отредактировал бы первую часть рефрена. А во второй отрицание поменял бы на нечто утвердительное. Любовь и есть грех.

Подушечки её пальцев прикасались к моим вискам. Она не упиралась на локти. Я чувствовал её всю. Вот так бы, подумал я, вот так бы всегда.

— Доблестный Шемякин, отчего мы не муж и жена?

— Наверное, потому, что я не умею рулить подводной лодкой. И внутренне не готов жениться на государственном служащем, не важно — Французской или какой-нибудь иной республики, монархии, федерации… Ко всему этому ты ещё и католичка. Иноверка. Нас бы забросали камнями.

— Ты назвал все причины, ничего не забыл? — спросила она.

Секундная стрелка «Раймон Вэйл» на моем запястье бежала по своему кругу перед её и моими глазами.

— Иногда я чувствую себя странно, — пожаловался я. — Будто я нечто такое, ну… как бы травка, земные соки гонят вверх, а поверху накатан асфальт, и силы уходят на его взламывание, и когда увижу небо, если увижу, энергия иссякнет, и мне не насладиться свободой…

— Плохо твое дело, — сказал Марина. — Философствуешь… Садишься в седло кряхтя.

Она встала, утянув шубку. Пришлось набросить на себя полу пальто.

Марина стояла спиной — мех сползал с одного её плеча — и что-то проверяла в замшевой сумочке. Диванная подушка сохраняла аромат её парижских духов.

— С кряхтением сажусь в седло. А в остальных случаях — скажем, когда забираюсь в постель?

— Обленился. Уступаешь инициативу. Мне пришлось выполнять часть твоей работы. Вот-вот закряхтишь.

Ей удалось справиться с каким-то приборчиком. Вероятно, это был миниатюрный магнитофон. Три или четыре секунды доносилась глуховатая мелодия, показавшаяся знакомой. Кажется, Гершвин. И у неё тоже? И какие-то голоса, неузнаваемые из-за скорости прокрутки пленки.

— Какое бесстыдство! — сказал я. — Ты просто набросилась на меня! Мое эстетическое чувство страдало. Это не лень, а невольная скованность, вызванная моральным шоком…

— Невольной скованности, признаться, я не заметила. А моральные шоки вообще не по твоей части… Как считаешь, здесь есть душ или нагишом постучаться этажом выше и попросить разрешения воспользоваться ванной?

Она защелкнула сумочку.

— Тармо представляет счета за воду?

— Я оплачиваю пятьдесят процентов аренды, и все.

Глуповато я выглядел, должно быть, с едва натянутым до груди пальто. Брюки и остальное кучкой валялись возле дивана. На моем английском галстуке крест-накрест лежали голенища её сапожек.

Марина прошла в проявочную комнату, оставила дверь открытой — я услышал шелест раздвигаемых пластиковых штор, огораживающих душ, и то, как Марина ойкнула под напором воды.

— Иди ко мне! — крикнула она. — Я намну тебе холку!

В Бангкоке это называлось «живое мыло».

Минуты три мы постояли молча, прижавшись друг к другу под струями воды. Прощались. Она надвинула пластиковый пакетик почти до носа. Берегла прическу и подкрашенные брови.

— Фотопроявители-закрепители воняют нестерпимо… Как ты думаешь, полотенце найдется свежее? — сказала она.

— Полотенца составляют, мне кажется, неотъемлемый реквизит сексуальных съемок.

— Ах, кто бы снял нас! — сказала она. — Наверное, полотенца вон в том шкафу, слева от коробок с пленками.

Еще обнаружились и махровые простыни. Вот досада, что мы не знали про них!

Она одела через голову платье. Мягко, не в натяжку, оно облегало её нимфеточное тело так, будто платья вовсе и не было.

Чай, заваренный остывшим кипятком из термоса, получился жидким. Поставив поднос с чайником и чашками между собой на диване, мы тянули время перед расставанием. А Марина торопилась. Оказывается, в Пярну. Она получила должность метрдотеля в ресторане гостиницы «Каякас».

Конечно, гонять на службу за сто двадцать километров не развлечение, но, принимая во внимание зарплату, плюс дополнительные доходы и режим работы «сутки через трое», занятие вполне устраивающее. Рауль потерпит, пока она будет забирать на сутки джип «Рэнглер». Да и можно приспособить расписание Марины под его выходы в море. Или купить вторую машину. В конце концов, до Пярну из Таллинна есть хороший рейсовый автобус… Кстати, и я мог бы перебраться в «Каякас».

Мы разговаривали, как обыкновенные любовники, делились бытовыми заботами за спиной её мужа и моей жены. Шпионка и наемник. Нам изменяло чувство меры. Мы играли впустую, без ставок. И, чтобы остановить двусмысленную околесицу, я сказал: