— А моя забота?

— Сорвать переговоры.

— Заполучить компромат и не дать случиться тому, что составит существо компры?

— Скажем, вообще не допустить опрометчивых шагов лица…

— Туманно и отдает паранойей. Не кажется?

— Может быть. Но угроза серьезная… Проморгать страшно.

Шлайн, сидевший рядом на диване, искоса всматривался в меня. Боялся, что я, отработавшая ресурс кляча с натертой хомутом холкой, сломаюсь не вовремя и все-таки испорчу борозду?

— Значит, ничего определенного? — спросил я. И постарался пошире открыть слипавшиеся глаза.

— Как сказать, — ответил Ефим. — Только давай вот предположим несусветное… Давай предположим, что персону нашу, то бишь генерала, заела совесть, стыдно ему стало… Что поддался некогда скаредности по нищете, нечистый попутал, толкнул под локоть, вот и завез в Калининград гадость. Теперь-то он богатенький… Коттедж в Репино на Финском заливе, родину снова полюбил. И ввязывается в дело с бочками, чтобы, во-первых, уберечь балтийскую часть человечества от заразы, а во-вторых… или давай поменяем местами, пусть будет это во-первых, а человечество во-вторых… Так вот, чтобы закопать, как говорится, свое запятнанное по генеральской молодости прошлое. Ведь дойди до суда, родина посуровеет к своему доблестному сыну и коттедж вкупе с остальным отнимет, да ещё за решетку поместит… И выходит, что пусть лицо действует и вмешиваться пока излишне. Такой ход мысли заслуживает названия варианта?

— Дилетантского. Почему, Ефим, совесть и прочая чушь?

— Тебе не ясно? — спросил ехидно Шлайн. Он развернулся и, приподняв подбородок, чтобы через нижнюю половину линз бифокальных очков лучше видеть мое лицо вблизи, принялся буравить меня сузившимися зрачками.

— Потому что анонимка. Поэтому? — спросил я.

Шлайн отвернулся и с людоедским удовлетворением сказал:

— Ты у нас тертый… Правильно. В делах, где обычно замазаны ребята-сентябрята, доносов, даже анонимных, не случается. По определению. Не было их никогда… Не знаю, как у американцев, немцев и остальных, у нас — нет.

Уютно потянуло запахом древесного угля. Кажется, затопили печи. Я встал и дотронулся до черного маслянистого бока голландки в углу возле бара. Согрел ладони. Захотелось под перину вроде той, которая была в номере лейпцигской гостиницы «Меркуре».

— Вот такая вот история, — пробурчал Ефим. И, как бы размышляя вслух, добавил: — Эх, обойтись бы без всего этого вздора, переговоров и остального. Послать бы куда подальше. Оставить как есть до лучших времен…

Нос его блестел, очки сползли, и Ефим поддел их пальцем вверх. Мне уже не казалось, я теперь точно знал, что он не уверен в задании, которое сообщит мне через несколько минут. И так затянул время… Бедный, бедный Ефим и бедный я сам вслед за ним!

Приспособление для откупоривания бутылок оказалось привинченным под столешницей на ножке столика. Теперь Ефим обнаружил его. Пробка второй бутылки укатилась в угол.

— Ставь мне задачу, — поторопил я. Мне давно следовало положить голову на что-нибудь помягче собственного локтя.

— Задача, Бэзил, внешне проста, — ответил Ефим Шлайн. — Преступить шестую заповедь.

— Шестую? Не укради… не возжелай жены ближнего…

Я по привычке отгибал пальцы. Как делал отец. А полагалось бы, если по-русски, сгибать. Мелочи, мелочи, ах, эти предатели мелочи!

— Не убий?! — вспомнил я.

Глядя на перышко пара, высунувшееся из бутылки с кока-колой, Ефим занудно сказал:

— Цель на поражение — генерал Бахметьев. Готовь покушение.

Кроны, белорусский паспорт, доверенность на машину и ключи зажигания мне выдал Скелет Велле после ухода Ефима Шлайна. Оскальзываясь на комках подмерзшего к ночи талого снега, я разыскал на площади, некогда называвшейся Выру, черный «Форд Эскорт». Как и было указано, он стоял напротив бара «Каролина». Чтобы взбодриться, я взял в баре стакан глинтвейна и блюдце сырных палочек, которые, надкусив одну, скормил собаке-попрошайке, крутившейся между ногами выпивох.

Луна высоко вышла в небе. Море, к которому иногда выходило шоссе, было выпуклым, тяжелым и светлым, как ртуть. На горизонте полыхало зарево судовых огней. Когда выпитые пиво и глинтвейн заставили остановиться и выйти на обочину, в лицо впились сотни иголок. Ветер дул жесткий. Вдали, возле порта, раскалялся и затухал, снова раскалялся и снова затухал сигнал проблескового маяка…

Почти бегом я вернулся в машину.

Две вещи не увязывались в рассуждениях Ефима. Анонимщик грозил покушением на генерала Бахметьева. И подготовку такого покушения заказывал Шлайн. Почему бы просто не позволить грохнуть важную персону? И не дублировать дорогостоящую работу?

Ответов могло быть несколько. Первый: Шлайн или его контора хотят обещанного анонимом покушения, но не уверены, что оно удастся, и намерены подстраховать предприятие. Второй: Шлайн или его контора не хотят покушения, однако не располагают информацией касательно его подготовки и заказывают планирование точно такого же покушения в теории, чтобы, заполучив модель, разработать план контрдействий. Третий: Шлайн или его контора выдумали анонимку и сами по себе затевают покушение, чтобы, «раскрыв» его, подпитать собственный авторитет или же «разобраться» с людьми, которым припишут либо покушение, либо вину за то, что его проморгали…

Перечень можно продолжить.

И при любом варианте исход в случае провала один — подставленным оказывается некто Бэзил Шемякин.

…В буфете пансионата угрюмые мужички с белесыми бакенбардами степенно тянули из горлышек какое-то пойло. Что именно, было не ясно. Бутылки держали в бумажных пакетах. Я проглотил двойную порцию бренди.

Пропавший сон не возвращался.

В комнате я набрал номер телефона, который лучше было бы не знать.

Голос изменился немного, может быть, стал глуше, с хрипотцой. Наверное, она перестала воплощать образ зайца на сцене Таллиннского русского детского театра, который скорее всего закрыли, и потеряла тональность.

— Где ты? — спросила она.

— Лохусальский пансионат. В номере занавески на окнах, и мужички в буфете при бутылках все те же… Чистая случайность, что меня здесь поселили. Правда, странно?

— Странно, что ты меня вспомнил. Мне известно, что ты в Москве. И давно…

— Москва заграница теперь, приехать непросто. Но сейчас я здесь. Увидимся?

— Зачем?

На простые вопросы всегда нет ответа.

— Подозреваю, что родился ребенок, которого ты скрываешь, дабы не платить мне алименты, — сказал я. — Допрошу с пристрастием.

— Настолько серьезно?

— Меня бросили в сугробе голым, и волчьи пасти обдают мое лицо зловонным дыханием.

— Паршивец шпион, которого забыли вернуть с холода.

— Я рад, что у тебя есть время на чтение Ле Карре.

— Да не читала я его. Это дядечка с нас списал…

Она засмеялась.

— Как в старые времена, — сказал я про то, что слышал. И чувствовал.

— Завтра в девять тридцать утра у ворот пансионата. Мы приедем.

Она положила трубку первой.

«Мы», надо было понимать, — это она и её новый, если я не сбивался со счета, второй эстонский муж.

Ночью за окном в Лохусальском заливе шелестели льдины. К рассвету их спаяло, и между лобастыми валунами ковыляли на разъезжавшихся перепонках гуси. Они тянули шеи и удивлялись, что не плывут, а только отражаются в малахитовом глянце. Утки, в отличие от гусей, ночуют на воде. Ночью лед прихватил брюшки уток, и теперь, в ожидании солнца, они сидели среди рыжих камышинок, с тревогой косясь на огромных гусей.

У берега прибой высовывал из-под шуги черные языки и слизывал снег с гальки, по которой я прогуливался в ожидании сладкой парочки. Со стороны поселка, видневшегося на противоположном берегу бухты, несло коптившейся рыбой и грибной прелью.

Марина и её муж подъехали в кремовом джипе «Рэнглере», бессовестно обдав талой жижей из-под колес бедолагу, толкавшего высокие финские санки. На их сиденье в пластиковом ящике звякали пустые бутылки.