Тут мне хотелось бы вернуться к сюжетной нити этой части моей истории. Сюзанна — что стало с ней? Если бы это был обычный шпионский роман, то я, конечно, вернулся бы к Сюзанне после войны и женился бы на ней. Низшее общественное положение не стало бы для меня препятствием; она наверняка оказалась бы наследницей древнего рода. К сожалению, эта книга — не роман. Я действительно вернулся к ней, после того как британские войска заняли Ланс в последние недели войны. Я оторопел, увидев ее. Неужели это измученное создание, тощее и бледное, было той самой Сюзанной, округлые формы которой когда-то так возбудили солдат из немецкого патруля? Я не был врачом, но не нужно было обладать глубокими познаниями в медицине, чтобы понять, какая ужасная трагедия произошла с Сюзанной. Не только с Сюзанной, но и с сотнями тысяч несчастных гражданских лиц с тех бельгийских и французских земель, которые подпали под немецкую оккупацию. Все Комиссии по помощи всего мира не смогли бы спасти их. Четыре года на диете, состоящей из одного капустного супа, привели к полному истощению, а очень часто и к страшному туберкулезу. Когда я увидел Сюзанну, только глаза ее остались прежними — теми храбрыми, дружелюбными, умными глазами, завоевавшими мое доверие с первой минуты.

Я тут же поспешил с нею в госпиталь. Несколько дней спустя я вернулся и поговорил с дежурным врачом. Он сочувственно покачал головой и произнес самые печальные слова на свете: — Слишком поздно! Если бы вы привели ее хотя бы годом раньше, продолжал он, может быть, была бы какая-то надежда. Но сейчас — увы, болезнь достигла неизлечимой стадии.

Я спросил, не будет ли он возражать, если я обращусь еще к одному доктору, он только приветствовал это. Последний месяц войны я занимал одну сравнительно маловажную должность в британском штабе (я еще расскажу об этом). Очень известный медик — мировой авторитет в лечении туберкулеза — был бригадным генералом Королевской военно-медицинской службы в Трепорте. Я попросил его осмотреть Сюзанну, хотя в душе чувствовал, что его поездка окажется бесполезной.

Ум Сюзанны был настолько же живым, насколько ее тело стало хрупким. Я часто приезжал к ней в гости; у нее всегда была дружелюбная улыбка для меня. Лишь однажды она пала духом.

— Мне так хотелось бы жить, чтобы сохранить подольше мои воспоминания, — прошептала она мне. Мои глаза наполнились слезами, так же, как и ее.

Она умерла 27 июня 1919 года. В то время я был переводчиком на Мирной конференции и мог видеть ее почти каждый день. В тот вечер, казалось, она была в прекрасном настроении; я как раз в подробностях рассказал ей об условиях мирного договора, который немцы должны были подписать в Версале на следующий день.

— Значит, война закончилась! Ее голос был таким тихим, что мне пришлось напрячься, чтобы расслышать ее слова. — И Франция победила! Хорошо, мой Бернар, и мы ведь тут тоже немного помогли, разве не так?

Ничего не доставляло ей такого удовольствия, как разговоры о тех захватывающих днях в Лансе; потому я беспрестанно делился с нею своими волнующими воспоминаниями, пока она не уставала. Я погладил ее подушку и уложил ее спать. Знала ли она, спрашивал я себя, что ее конец близок? Она смотрела на меня так же, как вчера и позавчера, но при ее необычно крепком рукопожатии я почувствовал, как костяшки ее пальцев впились в мою ладонь. Когда я вышел из комнаты, она уже почти засыпала, продолжая улыбаться.

Моя машина ждала во дворе, водитель сообщил о поломке — двигатель никак не хотел заводиться. Он нашел причину поломки, но ему потребовалось с полчаса, чтобы ее исправить. Но как только непокорный мотор заработал, я увидел старшую медсестру, спускавшуюся по ступеням госпиталя. Она не произнесла ни слова, а только поманила меня к себе рукой. Я вышел из машины. Когда мы зашли в ее палату, Сюзанна уже умерла, но даже мертвой она сохранила свою улыбку.

Я вышел из госпиталя и пошел прочь — вперед, куда глаза глядят. Я забыл о машине. Я бесцельно бродил всю ночь, то плача, как ребенок, то разражаясь ужасными ругательствами.

Таким был настоящий финал моего приключения в Лансе. Я не думал тогда о последствиях: я получил орден за свою долю работы, Сюзанна за свою не получила ничего. Многие француженки и бельгийки получили британские военные награды — и выхлопотать награду для Сюзанны не представляло бы трудности. Моя вина, что этого не сделали, но никто из нас не думал о почестях такого рода. Но Англия — и Франция — не должны забыть о ней. Немногие женщины проявили такую храбрость и изобретательность в годы войны. В их почетном списке имя Сюзанны Бокийон по праву заслуживает одного из самых высоких мест.

Но стоил ли результат всех этих усилий? Стоил ли он того, чтобы я рисковал ради него жизнью? Миру теперь известна история сражения у Лооса — как шотландские горцы из 15-й дивизии перемахнули через 70-ю высоту и одним порывом достигли пригородов Ланса. Тут в немецких позициях была настоящая «дыра» — на сорока милях не было никаких достойных внимания укреплений. Почему же тогда битва была проиграна? Почему прорыв не был использован? Потому что подошли немецкие резервы? Нет, это произошло, потому что не подошли НАШИ резервы! Благодаря обстоятельствам, которые я опишу ниже, я слышал настоящую историю сражения за Лоос незадолго после конца войны. Я слышал, как сэр Джон Френч упрямо держал резервы под своим командованием и передал их Хейгу с многочасовым опозданием. Мой друг из штаба Хейга рассказывал мне, как молчаливый Хейг, обсуждая результаты сражения вскоре после его окончания, с необычайной горечью произнес, что если бы у нас поблизости была бы хоть одна дивизия в резерве, мы могли бы легко развить успех.

Когда я услышал обо всем этом, меня снова поразило ощущение тщетности. Ведь я рисковал своей жизнью (и едва не потерял ее!), пытаясь (и успешно) предотвратить подход немецких резервов, тогда, как на самом деле мы потерпели поражение из-за того, что у нас самих не было резервов! Пусть меня простят за то, что я думал — и высказывался — так жестко о работе штабов, занимавшихся этой операцией. Неудивительно, что британский метод ведения войны прозвали "выкарабкиванием".

Пока поезд, везущий меня в отпуск, с грохотом катился по Франции, я напряженно думал — но не о тех немногочисленных беззаботных днях, которые мне предстояли, а о том, что будет, когда я вернусь. Что мне придется делать? У меня не было сомнений, что меня снова попросят отправиться в тыл к немцам. Ведь хотя мой успех едва не привел к моей смерти, у высших офицеров есть плохая привычка не задумываться о таких мелочах. Правда, в любом случае, если бы я захотел, то смог бы отказаться от такого задания. Человека нельзя насильно принуждать к такой работе — очевидно, что если он не согласится на нее добровольно, то ничто не помешает ему просто сдаться врагу. Во всех кругах понимали, что от человека, который в одиночку рискует своей головой, требуется совсем другая храбрость в сравнении с той, которую проявляет солдат, поднимающийся в атаку под мощным вражеским огнем — но рядом со своими товарищами. Поэтому самая рискованная разведывательная работа — во вражеском тылу — всегда выполнялась только добровольцами.

Потому я погрузился в размышления. Внес ли я уже свой вклад в победу на этой войне? Прежде всего, насколько мне было известно, еще ни одному англичанину доселе не удавалось добиться в этой специфической области того, что удалось мне. И что теперь? Следует ли мне отказаться от активной работы до конца войны и заняться чем-то более спокойным — например, допросами пленных — работой, с какой успешно могли бы справиться сотни других офицеров разведки, из которых никто не обладал теми дополнительными качествами, которые сделали меня пригодным для действий во вражеском тылу. Я долго спорил сам с собой по этому вопросу. Но когда на горизонте появился этот величественный старинный Дуврский замок, я забыл обо всех личных мелочах. Это была Англия, та Англия, которую всего неделю назад я не ожидал увидеть хоть когда-нибудь снова. Потому я отложил принятие решения. Сначала я хотел воспользоваться своим отпуском.