— Я твою рацию мог отнести в комендатуру, поднять тревогу…

— Как же ты мог, если наш, советский? Получается, что торгуешься?

Он заюлил. Дескать, не торговался, а упомянул как факт своей преданности. Еще тише стал шептать:

— Деда не Тимофеем зовут, и он нездешний, сюда перед войной наезжал к двоюродному брательнику рыбалить. Твой начальничек служил где-то в одной гостинице швейцаром. Тогда и завел бородищу. Может, только для виду швейцаром. Как думаешь, а?

Я чуть не рассмеялась: вспомнила, что у сухумского ресторана «Рица» тоже стоял белобородый дед в фуражке с золотым околышем. Вдруг и он пошел в подпольщики… Тут же и спохватилась: ничего нет особенного. Говорю Сашко:

— Ладно заливать! Расскажи лучше о себе. Как пошел в полицию. Ты добровольно пошел?

— Заставили.

— Такого дошлого заставили? Брось!

— Правду говорю. В полиции встретил деда, и мы столковались…

— Ну, а чем таким ты занимался раньше?

Он не успел ответить — в разговор вмешался дедушка Тимофей. У него был слабый голос, очень больной:

— Сашко!

— Я Сашко.

— У вас делали конфискацию?

— Все подчистую заорали.

— Чем же питаетесь? Маманя твоя клянет небось фрицев? Интересно, ты мне скажи: ей доверил, что со мной заодно?

— Разве можно. Что вы, Тимофей Васильевич!

Старик опять долго кашлял. Скорей всего, под этот кашель тянул время, обдумывал, как дальше быть. Потом спрашивает:

— Ты вот сюда пришел, кто тебя охраняет? Ведь ты один не решился бы пойти.

— А почему не решиться — вы полицай, я полицай. Наша семья считается преданной немцам. У нас даже эта их шавка ночевала, которая к вам заходила со Штольцем. Мы держим комнатку для командированных из Краснодара. За мной хвостов нет. Вот лекарство принес от гауптмана — не беспокойтесь, Тимофей Васильевич…

Дед отвечает:

— Мне что беспокоиться, я свое отжил… Есть дело, Сашко. Ты мой тайник «почтовый ящик» знаешь? Прямо говори, не виляй!

Сашко скрутил цигарку, закурил. Дедушка закашлялся. Я крикнула:

— Загаси сейчас же!

Дед сказал:

— Ладно, дыми… Я в тебя, Сашко, верю как в очень большого прохвоста. Знаю, ты меня наколол, когда я ходил к тайнику. Может, и тех, кто клал туда донесения, тоже выследил?

Сашко понял, что крутить невозможно:

— Частично.

— Выслеживал… для какой цели?

— Посылали на это дело. Я выслеживал, но вас же и оберегал. Ведь не сообщил никому — значит, это правда.

— Андрюху тоже ты выследил?

— Вы знаете: Андрюха погиб по своей вине.

Дедушка хотел было сползти с лежанки, но сил было мало, махнул рукой. Потом говорит:

— Так-так, Сашко. Ты, значит, во всем советский?..

— В этом я клянусь всей жизнью!

Старик усмехнулся, покачал головой:

— Ну, когда ты клянешься… бери бумагу, садись и пиши всех полицаев и предателей: фамилию, имя, отчество, прозвище, откуда кто взялся, какими делами славен. Мы все передадим нашим за твоей подписью. Согласен?

Сашко не колебался ни минуты.

— Затем я и пришел, — сказал и осклабился, рад был такой работе.

Он аккуратным почерком составил весь список, полчаса писал. Дед принял из рук в руки, где-то на печи спрятал.

— Теперь, Сашко, поскольку ты ужасно какой ловкий, даю тебе поручение. Ввиду моей болезни я давно к «почтовому ящику» не хожу. Доставь оттуда что там есть.

Сашко дрогнул, спрятал голову в плечи, стал отнекиваться. Дед его перебил:

— Как же так? Ты ж наш, все для нас делал. А я-то тебя собрался было представлять к медали… Завтра же и принеси!

— Не смогу, Тимофей Васильевич.

— А почему?

— Правду скажу: после того как Андрюха на том погорел, у меня ноги подгибаться станут…

Старик повысил голос:

— Я тебе приказываю!

Сашко сильно побледнел:

— Лучше тогда застрелите — и делу конец…

Тяжелый разговор. Каково мне, девчонке, слушать. Дед долго молчал, что-то в уме прикидывал. Вздохнул и говорит:

— Тогда вот что. Завтра внучка моя под видом, что ищет для меня молока, пойдет к тому месту. А ты будешь отвлекать от нее опасность. Как отвлечь — решишь сам. Подходит тебе такое дело?

— Будет исполнено!

— Тогда действуй. В двенадцать пятнадцать при любой погоде. А пока прощевай!

После ухода Сашко я спросила деда:

— Нарисуйте где, я без него сделаю.

Дед на меня со вниманием посмотрел, хитро:

— Одна? Так ведь я иначе и не мыслю. Именно что одна и в другое совсем время.

Мы еще долго обсуждали с дедом, как я пойду, как отыщу это место. Кашель у него опять усилился, минут по десять слова не способен был произнести.

— Вот хорошо, получается, что болезнь выходит, — шутил дед.

А какие шутки. От него кожа осталась да кости да еще борода. Он мне все толково разъяснил и посоветовал идти, как только окончится комендантский час.

Вскоре дедушка опять стал бредить. Хотела дать лекарство — он отшвырнул таблетки: первый раз при мне заматерился:

— Туда и сюда гауптмана с его заботой!

Разбуянился, раскричался. Стал требовать, чтобы я из-под тряпок в сенцах принесла ему бутылочную гранату. Я не знала, как быть.

— У вас же под подушкой пистолет.

— Учить взялась, кузурка! Давай, приказываю, гранату, иначе сам встану.

Пока я ходила в сенцы, он заснул. Я его укрыла. Поспать бы и мне хоть полчасика. Но как только вспомню, что Сашко входил в курень, а я не услышала, — начинаю дрожать. Я заперлась, заложила засов, но чудится, что Сашко ходит от окна к окну. Дожидаясь рассвета, не только не ложилась, но и не садилась. До боли колола себя иголкой, пробовала даже курить. Сделала две затяжки — зашлась кашлем. Сон отступил, но голове стало еще хуже.

Что было дальше? Я взяла, алюминиевый бидончик, в карманы ватника сунула не одну, а две гранаты лимонки и, конечно, пистолетик. Погода была ясная, морозная, снегу немного, мягкий снег. Когда вышла и, спиной к улице, навешивала на дверь замок, чувствую — кто-то сзади стоит. Поворачиваюсь — это соседка наша, еще совсем недавно нестарая женщина, видная собой, а сейчас старуха с впалыми глазами. Тихо мне говорит:

— Девчонки мои помирают с голоду. Дай чего-нибудь. — Просит, а глаза злые.

Я отвечаю:

— Мешок принесите, насыплю картошки.

— Вот мешок! — Она мне протягивает наволочку от думки. В нее больше трех кило не вместится.

Повторяю:

— Принесите мешок…

— Давай сыпь сюда. Нешто я мешок подыму, я под мешком свалюсь…

Иду в хату — она за мной.

Шепчу ей:

— Не ходите сюда!

Она смотрит вокруг и, наверное, думает: «Вот оно, волчье логово. Все равно всех вас повесят. Погоди, наши придут, сама тебя поволоку!»

Злее никого не видела. Как же захотелось ей рассказать, кто мы с дедом в действительности. Удержалась… Чтобы наполнить наволочку, лезть в подпол не пришлось — хватило картошки на кухне. Спрашиваю:

— Вареной дать?

— Неуж откажусь! — Улыбнулась. Но как увидела деда на печи, опять в глазах закипела злоба.

Думаю: как же она? Пришла просить, а скрыть вражду не может. В глубине души я ее понимала. Говорю:

— Тетенька, он сильно болеет.

Она отвернулась.

Я ей высыпала в передник из чугунка — только что сварилась картошка. Она стерпеть не может: хватает, откусывает, обжигается, давится.

Прошу ее:

— Присядьте.

Нет, повернулась и пошла.

На меня что-то нашло, кричу ей вдогонку:

— Вернитесь!

Она остановилась, слушает. Потом подошла поближе:

— Ну! — Что-то она увидела на моем лице.

— Я сейчас ухожу. Смотрите — ключ будет под ступенькой…

— Чего?

— Если станет известно, что меня схватили фашисты…

— Тебя?

— Я от бессонницы почти неживая, станут ловить — далеко не убегу… Запоминайте, куда ключ кладу. Дедушка в полубеспамятстве, сопротивляться не сможет… Боюсь, они его замучают.

Соседка опустилась на ступеньку.

— Ой, да что ты такое буровишь?