Дед, пока был здоров, не упускал случая рассказать о том, что происходит на фронте; в день обыска обрадовал меня и окрылил. Как же хотелось слышать наши каждодневные сводки!.. Где он их брал? Неужели ходил на дальние хутора? Нет, в самой Кущевке кто-то имеет приемник… Вряд ли.

Вот какая чертопляска творилась в моей голове. И как иначе, если одна с больным человеком.

Вдруг вспомнилось: в ночь, когда прилетела, дедушка Тимофей, уходя за грузмешком, велел, если кто придет, сказать, что ушел к Свириденко, к фельдшеру… Где живет этот Свириденко? Вот бы отыскать, пусть бы осмотрел больного. Я бы тут же и помчалась на розыски, не знала только, можно ли хоть на час оставлять старика без присмотра.

Ой, что делать, что делать?

Напрашивалась мысль: найти надо Сашко. Дед с ним близок. Пусть крысиная мордочка, но ведь не выдал ни меня, ни моего начальника. У него «учительница» ночевала… Верно-то верно, однако ж сам дед намекал: нет к этому парню полного доверия. Как же быть? Тут сам черт ногу сломит.

Не могла я не дивиться и тому, что со дня отъезда «учительницы» не появляется гауптман. Да и все комендантские офицеры наш курень забыли. Неужели обратились в трезвенников? Хорошо это или плохо? А может, до них дошло, что старик слег? Откуда?

Еще одно, главное из главных: как быть с задачей, которую поставила перед нами «учительница»? Не оправдывается надежда старика, что гауптман добудет пропуск в запретную зону. Опять же получается, что заморозилось дело, не движется.

На третий день (раньше не могла) я радировала, что дед тяжело болен и находится в беспамятстве. В ответ получила указание ждать возвращения «учительницы», без нее ничего не предпринимать. Как же с ней связаться? И разве можно полагаться на самоизлечение? Неужели я не имею права пойти на розыск фельдшера?..

В конце недели я опять радировала, что дед Тимофей в жару, боюсь за его жизнь. Сообщила, что все связи оборвались. Попросила разрешения установить прямой контакт с доверенным лицом деда — полицаем, известным мне под именем Сашко. В штабе, как я понимаю, всполошились. Вдруг приказ: готовиться к уходу через линию фронта.

Мне в голову не могло прийти по моей неопытности, что крупное контрнаступление наших армий рвет и крушит не только боевые порядки, но и тылы оккупантов. Получив ряд мощных ударов, вся фашистская машина затряслась, посыпались гайки, шпунтики, винтики… У меня приметы изменений были крохотными: перестал появляться гауптман и его дружки. Не слышно стало рояля, гармошки — значит, немцы насторожились, не гуляют. Стали тише и полицаи.

В первое же воскресенье на свой страх я пошла купить деду молока, а заодно расспросить женщин, где живет фельдшер Свириденко. До базара не дошла, да и какой мог быть базар. Во все стороны разбегались девушки и молодые парнишки. Солдаты и полицаи гонялись за молодежью. Меня обходили: по малости моей я им не годилась. Многие ребята и девчата попрятались в камышах; там их легко нашли собаки. Мимо меня пробежал, стреляя в воздух, Сашко. Подал мне какой-то знак, я не поняла.

Поздним вечером наладила связь со штабом. Спрятав рацию, вышла во двор. Оказывается, дверь была не заперта… Это объяснить могу только усталостью. Нет, было еще и другое: я привыкла, что во время сеансов связи дедушка стоял на крыльце… Выйдя во двор, я увидела, что выпал густой снег, на снегу следы мужских сапог. Кто-то подходил, но не зашел.

Это меня встревожило…

Опять я не спала всю ночь. Сидела при свете тлеющего в печи кизяка и все думала, думала.

Дед дышал прерывисто, часто и надрывно кашлял. Раза два порывался со мной говорить, но отваливался на подушку и впадал в забытье. Минут через десять заговаривал вроде бы сознательно:

— Ежли кто… Ежли придут — говори, что полумертвый, бесчувственный…

Потом крепко уснул, без кашля. Я отошла душой, успокоились нервы, задремала.

Вдруг стук в окошко. По-особенному стучат. Скорее всего, условный знак. Ах, жалко будить деда. Стала трясти — открывает глаза, но не понимает ничего. А сигнал повторяется. Приоткрываю тряпку на окне, свечу моргалкой, слышу шепот:

— Это я, Сашко, выдь на минуту!

Думаю: если он от немцев, просто окружили бы курень и нас взяли. А может, вознамерились одну захватить? Долго размышлять было некогда. Беру гранату за спину и отворяю дверь. Вижу снег и следы. Старые занесло, это новые. Не знаю как на улице, но от калитки Сашко шел один…

— Чего тебе?

— Пусти погреться.

Впустила. Он отряхнулся, постучал сапогами, сел на краешек стула; фуражку свою полицейскую положил на колени. Тихо себя ведет. Спрашивает:

— Дед на печи? Каков он? Все еще без памяти?

— Откуда ты-то все знаешь? — Жду его ответа, а сама держу за спиной руку с гранатой.

Он просто отвечает:

— Последний раз на сборе в полиции дед сильно кашлял, глаза были воспаленные. Начальник сказал: «Свалишься, Тимофей!» И верно, с той поры нет и нет старика.

— А как узнал, что он в беспамятстве?

— Га! Ты что? Я ж давеча заходил. Ты сидя спала.

— Врешь!

— Кому гнида, кому вошь… Правда заходил. Чего не запираешься?

От этого мне стало плохо. Я ведь не спала — сидела с наушниками. И он это видел. Может, бегал доносить, вернулся с солдатами?..

Я притворно зевнула:

— Ну говори…

— Начальник полиции не навещал?

— Сколько я в Кущевке, ни разу у нас не был.

У этого Сашко глаза как побегунчики — зыркают, не останавливаются. Но вроде бы он спокойный.

— Да-а, наш начальник деда не любит, навряд придет. К тому же побаивается — вдруг тиф… Я не верю. Кашель показывает на воспаление легких. Вот принес таблетки… Красные, как кровь. Пусть принимает побольше…

— У фельдшера взял?

— Свириденко давно нет. Отправлен в Германию. Таблетки гауптман дал… Фронтовые дела знаешь?.. Фрицы хоть и передают по своему радио, что все у них гут… Какое там! Наши сообщают: громим их под Сталинградом, тысячи и тысячи сдаются в плен. Кроме того, наступаем под Великими Луками…

Как у него язык поворачивается: «Н а ш и  сообщают: г р о м и м  под Сталинградом…» Смотри-ка, н а ш  выискался!

— Еще какие новости?..

— Да вот такие: комендантские-то, слышь, сильно переполошились. Резерв, который тут стоял этой ночью, погрузился, всех до одного отправили на фронт… Что же до комендатуры, теперь уже не только солдат, офицерье тоже обновляют — тех, что поздоровше, вытуряют на передовую. Ваш-то Штольц как бы не загремел. Вызвали его на медкомиссию. Пожалуй, отгулялся…

Я глаз не свожу с Сашко. Очень хочется его разгадать. Таблетки у него взяла, а сама думаю: «Вдруг это яд?» Сашко шепчет:

— Растолкай деда, может, проснется…

Говорю:

— Толкала. Не чует. Что у тебя еще?

Я нарочно с форсом сказала. Он вздрогнул, попробовал засмеяться. Косо глянул и вдруг завздыхал:

— Знала бы ты… Ох-хо-хо!

А я думаю: сколько ему дедушка доверил, но все равно своим считать невозможно. Так и эдак разглядываю. Парень лет двадцати восьми, нахальный. Похож на блатнягу. Я таких видела в Сухуми на базаре, возле забегаловок, в дверях бильярдной.

Вдруг показывает на дверь:

— Выйдем на баз!

— Чего это?

— Выйдем, выложусь как на духу…

Как же мне быть? Вот загвоздка.

— Выкладывайся тут. Дед не чует. Зачем нам выходить — оставлять следы на снегу?..

Сашко опять вздохнул и пустился объяснять свое положение: скоро, мол, придут  н а ш и, а их, то есть полицаев, немцы заберут с собой.

— Я не хочу, понимаешь!.. Сколько деду помогал: не выдал ни его, ни тебя, верно?

— Ну!

— Как ты говоришь «ну»! Я ж проявил себя и готов на любое задание. А дед до сих пор не сообщил нашим, что я свой, советский, работаю на Красную Армию…

Тут я решила схитрить:

— Ты что! Я давно сообщила.

Он обрадовался:

— Правда?

— Правда-то правда, а ты сейчас как сказал?.. Ты сказал, что нас не выдал — ни дедушку, ни меня…