Решилась. Именно что решилась, а подняться-то не смогла. Упала от резкой боли в колене левой ноги. Ощупана — сочится сквозь чулок кровь. Вот ведь как бывает. Пока собирала парашют, не замечала ни боли, ни крови. Кровь на снегу — это дело плохое. Но снег только в воздухе казался густым. На землю ложился небольшими пятнами и быстро таял. Выполз из-за горной вершины месяц и явился во всей красе сквозь разрыв в тучах. Я огляделась. Каменистая площадка окаймлена сухим кустарником. Нигде никаких огней — ни больших, ни малых. Неужели мне светлячки примерещились?.. Справа, метрах в трехстах ниже того места, где я приземлилась, проблескивает изгиб шоссейной дороги. Еще ниже, если верить памяти, город. Там темно. Туда падает тень тучи… Нам начштаба сказал, что слово «Нальчик» в переводе с кабардинского означает «подкова». Мне для разведки определена северо-восточная ее часть. Приметы: хуторок, за хуторком на самом краю увала длинный глинобитный сарай, поперечные, если смотреть с дороги, заросшие кустарником балки… Вдали и верно темнеет кучка домишек. А где балки?.. И что за огоньки я видела с воздуха? Пожалуй, не огоньки — лучики. Они загорались, гасли; теперь совсем нет. Куда могли деваться?

Разведчик всегда себе ставит вопросы. Хорошо, если может ответить. Безответный вопрос — штука опасная… Прежде всего пришлось заняться разодранным коленом. Свету мало. Месяц в тучах — как масло в каше. Нащупала рукой — чулок порван, все мокро от крови. Вытащила было фонарик, да вовремя спохватилась — не зажгла. Скорей-скорей отрезала финкой длинный кусок шелка от парашюта; звук неприятный, резкий. Спустила чулок, перевязала колено. Потрогала. Теперь, если кровь и будет просачиваться, струей не побежит. Чувствую пульсацию, но боли особенной нет. Снежок то сыплет, то перестает. Ветер у земли куда слабее, чем был на высоте. Небольшой морозец.

Неподалеку от себя я обнаружила громадный валун. Под него ветер намел снегу. Это мне подходит. Значит, там хорошая щель. Ковыляю к валуну. Ложусь, отгребаю снег и нащупываю углубление. Руке сыро и тепло. Подобные места любят змеи. Какие еще зимой змеи? Обыкновенные. Гадюки. В ямках под валунами они собираются в клубок на зимнюю спячку. Боязнь к змеям у меня давняя, с той поры, как в детстве ужалила гадюка… Ну и ну — рядом фашисты, а я о змеях. Неужели Галицкий стал бы о такой ерунде думать? Он бы прежде всего выяснил, что за такие лучики-огоньки… Я засунула в углубление парашют с комбинезоном. Но рюкзак, где рация и все мое имущество, прятать не стала, надела лямки на плечи. Припорошила свой тайник снегом, сверху присыпала махоркой и поползла к кустарнику. Тихо, по-пластунски. Прислушалась. Невдалеке перекатывает камушки ручеек. Журчит вода, и вроде бы слышна песенка. Только не русская и не абхазская. К нашим горным песням ухо привыкло. Мотив чужеродный. Стала прислушиваться и поняла: не только ручеек поет. Где-то недалеко люди… Прячась за камнями, я приблизилась к кустарнику. На ощупь определила — кизил. Вспомнила, что на плане тут вблизи самая заметная гора называется Кизиловая. Ну и что? Лезет в голову всякая ерунда.

Я стала понемножку продираться сквозь кусты и увидела крутой спуск. И вот они внизу, светлые лучики. Ветер донес песенку. Мужские голоса пели:

Стройно пели. Я слова, конечно, сразу не могла бы запомнить. Но они долго, старательно повторяли свою песенку. Пока что одно стало ясно. В глубокой балке, что лежит поперечно к дороге, расположилась воинская часть. Когда появился месяц, я увидела ходы траншей и замаскированные орудия и даже два бетонных купола дотов. А огоньки — это карманные фонарики и зажигалки, которыми пользовались гитлеровцы. По случаю праздника они ходили туда-сюда, встречались, друг друга поздравляли. Костры не жгли, боялись наших самолетов. Но в кучки собирались, грелись друг о друга, как гадюки.

Мне такое близкое соседство было ни к чему, и я решила подняться повыше в горы. Пошла по бережку ручья. Он шумел, мешал прислушиваться, зато не было возле него снега. В ходьбе нога разошлась, боли я почти не чувствовала. Прошла метров пятьсот, плутала между скал. Усилился ветер. Я определила — южный, теплый. Что ж, это хорошо — к утру на открытых местах снег растает. Вот это и называется везет: не видны будут следы. Снежный покров разведчику не товарищ. Немцы или австрияки, они ведь не совсем беспечны. Рождество рождеством, но должны нести боевое охранение своих частей…

Брела, брела и набрела на пещерку. Углядела ее справа от ручейка: темное пятно на крутизне. Из последних сил полезла вверх, вползла в каменистое углубление, скинула рюкзак и не легла — упала, спугнув какую-то большую одинокую птицу; она с шумом вылетела, задела меня крылом и потом долго кружила и сердито гукала.

— Замолчи, дура! — сказала я птице.

Она замолкла или я заснула? Последнее, что помню — как-то до меня дошло: не на камнях лежу, а на травяной подстилке. Хорошо это или плохо, понять не смогла, провалилась в сон.

Для разведчика-одиночки, выброшенного не в тыл врага, а в район передовых его позиций, где нет и быть не может не только явочной квартиры, но даже заранее определенного природного укрытия, наихудшая опасность — внезапно настигающий сон. Я такое уже на себе испытала. Засыпаешь даже под грохот канонады. Артиллеристы, может, лучше других помнят: вдруг в разгар боя кто-то падает и засыпает. Но орудие обслуживает не один человек. Поспит товарищ десять — пятнадцать минут, и его будят. Одиночку-разведчика если кто и подымет, так только враг. Врагу спящий разведчик — как переспелый плод, упавший с дерева в руки. Ну, а все-таки как быть со сном? Под Нальчик нас выбросили с обещанием, что наши форсируют перевалы и подойдут к городу не позднее чем через три-четыре дня. Паек, правда, выдали на неделю. Однако ж без сна более двух суток, да еще в полном одиночестве, прожить невозможно. Выходит дело, каждый должен присмотреть себе хоть какую-нибудь норку. Один заберется в брошенную траншею, другой — в подвал разрушенного дома, третий — в скирду соломы. Я нашла себе пещерку.

Надо бы, конечно, ее обследовать, но у меня не осталось для этого сил, и я повалилась на травяную подстилку, даже не подумав, откуда она тут. Успела, правда, заметить: мои светящиеся часы показывали один час двадцать две минуты. Ровно через тридцать восемь минут я проснулась от ружейной и пистолетной стрельбы и от яркого света. Сразу же забилась в глубь пещерки. Приготовила гранату и пистолет: была уверена, что это я всех переполошила. И справа, и слева, и дальше, за дорогой, даже под самим городом, вспыхивали разноцветные ракеты. Вблизи моей пещерки повисла на парашютике осветительная ракета. Она долго может висеть — три, пять минут. Я ждала, что сейчас злобно залают и кинутся на меня ищейки. На моих часах было ровно два часа местного времени. И тут-то я поняла: никто меня не ищет. Это фейерверк. Немцы празднуют рождество по берлинскому времени. У них ноль-ноль часов ноль-ноль минут. И верно — до меня донеслась патефонная музыка немецкого гимна, а вслед за ним торжествующие крики ликования и взаимных поздравлений. Вот меня зло взяло. Думаю: больно уж вы свободно себя чувствуете. Скоро узнаете, почем фунт лиха.

Я осмелилась высунуть голову. Осветительные ракеты все еще держались, и я успела заметить, что не только с этой стороны дороги, но и за ней, тоже в глубокой балке, расположились войска: дымили походные кухни, в траншеях и окопах блестели смоченные мокрым снегом каски гитлеровцев. В дальнем овраге я увидела стальные башни с орудиями и догадалась: танки. Их не замаскировали — значит, прибыли недавно. Я успела при этом мертвом свете приблизительно определить, где моя пещерка и где место скопления войск. От города, по моим расчетам, я находилась километрах в пятнадцати — семнадцати. Еще не погасли ракеты, а я уже достала из рюкзака и развернула рацию. Связалась со штабом, передала первые разведданные.