— Пожалуйста, — поднялся и Лопатто. — Простите, но не знаю вашего имени, отчества, фамилии...

— Николай Артурович Гончаренко. Хотелось бы, профессор, предупредить вас: остерегайтесь профессора Хайлова и господина Илинича... Последний проявляет особый интерес к вашей деятельности периода производства детонаторов и взрывчатки.

— Вряд ли меня можно упрекнуть в нелояльности, но... Власть на местах, — он иронически улыбнулся. — Спасибо за предупреждение. Вы, что же, Николай Артурович, общались с этими... господами?

— Нет. Однажды довелось встретиться. До свидания, Эдуард Ксаверьевич!

Лопатто вышел с ним в прихожую, открыл дверь.

«Профессор очень осторожный человек. Хорошо, что я воздержался от вопроса, что вертелся у меня на языке, — думал Николай, спускаясь с лестницы. — И все-таки чутье меня не обманывает, я уверен, что Лопатто пойдет на мое предложение и проблема взрывчатки будет решена».

По улице Хворостина он дошел до Большой Арнаутской и направился к Юле. В этот час она должна была быть дома.

— Наконец-то! — обрадовалась Юля, поднимаясь к нему навстречу. — Неужели ты не мог зайти раньше?

— Что-нибудь случилось?

— Разве Вера Иосифовна тебе не передавала, что вчера я была у вас, целый час ждала?..

— Я пришел поздно, мать уже спала, а утром рано ушла на рынок. Что произошло, Юля?

— Твое предположение оказалось верным: Берта Шрамм — осведомитель сигуранцы...

— Неужели она была на улице Бебеля?!

— Нет, Шрамм была на явочной квартире.

— Подробнее.

Юля рассказала все, что ей было известно из собственных наблюдений и со слов дворничихи Манефы.

— Так, говоришь, он букву «р» не выговаривает?

— Да, он грассирует.

— Как дворничиха назвала «архангела»?

— Фортунат Стратонович.

— Что ж, дело ясное. Фортунат Стратонович, толстяк с вислыми усами, мне знаком. Это человек Думитру Млановича, следователя сигуранцы. Сегодня Мланович на заводе... Кличка Шрамм — Ирма?

— Так Берту назвал Мланович.

— На этом, Юля, твоя миссия не кончилась. Тебе придется поддерживать связь с Манефой. Видимо, Фортунат Стратонович слабоват и во хмелю развязывает язык. Угости Манефу, послушай. Спиртное я тебе принесу сегодня же. Как с подшивкой «Одесской газеты»?

— Закончила просмотр подшивки сорок второго — ни одной статьи за подписью Михаила Октана. С понедельника буду смотреть подшивку первой половины сорок третьего...

— Хорошо. Предупреди Зину, что Берта Шрамм нас больше не интересует.

— Ты хочешь от Шрамм отказаться? — спросила Юля.

— Подумаю. Быть может, просто буду с ней осторожнее. Жалко терять такой источник информации...

— Тебе виднее. Ты сегодня еще зайдешь?

— Да, занесу спиртное. Завтра воскресенье, наведайся к Манефе. Будь сдержанна, ничего не старайся выпытать. Потчуй ее вином и как можно искреннее удивляйся...

— Понимаю.

— А может быть, ты выйдешь со мной, я куплю пару бутылок...

— Хорошо.

Юля взяла сумку, и они вышли на улицу. На углу Пушкинской Николай купил две бутылки вина, и они расстались.

В этот субботний вечер была назначена встреча с Бертой, но Николай решил на свидание не ходить. Вызвав Берту на откровенность, слушая ее взволнованное излияние, он поставил себя в несколько ложное положение человека, пользующегося доверием однажды обманутой женщины. Если он не придет на встречу, что подумает о нем Берта? От Млановича она вышла в слезах... Может быть, она оказалась на этом скользком пути в силу стечения каких-нибудь обстоятельств? Она говорила Николаю: «Вы не похожи на других, вы человечнее, честнее, бескорыстнее...» Скверно... Быть может, она действительно запуталась и нуждается в помощи?

Николай пил кофе с молоком, поданный матерью, но тревожные мысли придавали ему горечь.

Субботний кофе — семейная традиция Гефтов. Вся семья за большим столом, священнодействуя в молчании, пьет кофе.

«Нет, положительно, я не знаю, как поступить, — думал он. — Плохо, что в деловых вопросах, решение которых требует холодного и трезвого расчета, примешиваются чувства жалости и сомнений...»

Он вышел из дома и пошел в сторону Александровского парка.

Вечер был удивительно тихий, безветренный. Луна еще не взошла, и море казалось действительно черным. Кроны деревьев застыли, словно в оцепенении. Парк не освещен, в аллеях темно и безлюдно. Редко-редко пройдет парочка, и становится слышна чужая, нерусская речь...

Николай долго сидел на скамейке и смотрел на море, пока сквозь редкие облака не проглянула луна, раскинув по морю сверкающую, светлую дорожку. И сразу море заговорило языком прибоя. Гривастые волны, с шумом накатываясь, разбивались о берег, и ветерок сперва несмело перебрал листья, потом по-хозяйски зашумел в кронах.

Николай направился домой в надежде, что родители уже спят и ему удастся сделать записи, но в окнах их квартиры был свет и слышались голоса.

В комнате родителей пила кофе и вела светскую беседу Берта Шрамм. Она прилагала все усилия для того, чтобы понравиться, и, судя по оживлению стариков, это ей удалось.

— Откуда, Берта, вы узнали мой адрес? — здороваясь, спросил Николай.

— Зная вашу точность, я встревожилась, подумала, что вы заболели... Позвонила Евгению Евгеньевичу и узнала ваш адрес.

Действительно, Вагнер однажды подвез его на машине из оберверфштаба к дому.

— Зная, что больной — сладкоежка, я захватила коробку шоколада...

— Я должен, Берта, перед вами извиниться, меня задержали непредвиденные дела...

— Я не сержусь на вас.

«Ван Гуттен», — прочел Николай на коробке шоколада.

«Голландский! Гитлеровцы не теряются, грабят и врагов и союзников, где только можно!» — подумал он.

— Ну что же, Берта, пойдемте пройдемся? Ночь тихая, лунная... Ночной пропуск у вас есть?

— Да. Спасибо за кофе, — и, протянув руку Вере Иосифовне, она добавила: — Я давно так не проводила время. У вас очень хорошо!

— Заходите. Мы будем рады вас видеть, — прощаясь, сказал Артур Готлибович.

Они вышли молча. В коридоре Николай предупредил:

— Осторожно, здесь порожек...

Она оперлась о его руку и вдруг вспомнила:

— Веер! Я забыла у ваших родителей веер!

— Занесу завтра...

— Нет, сейчас! Прошу! Этот веер приносит счастье. Я суеверна...

Николай вернулся домой и нашел веер, резной, слоновой кости, с изображением семи слонов на каждой стороне.

Они вышли из ворот на улицу и свернули вправо, к спуску Кангуна. Остановились на мосту, отсюда было хорошо видно море, пронизанное лунным светом.

Неожиданно Берта упала к нему на грудь и разрыдалась. Она плакала долго, безутешно, вздрагивая всем телом. Он молча гладил ее плечи, и эта скупая ласка дружеского участия ее успокоила. Берта отвернулась, достала из сумочки платок, вытерла глаза.

— Мне не хочется на Колодезный... — сказала она глухо.

— Тут внизу есть скамейка... — вспомнил он, взял ее под руку и помог сойти по лестнице.

Скамейка оказалась занята, и они медленно по Карантинному спуску пошли к морю.

— У меня беда, Коля... — сказала она. — Большая беда... — Признание давалось ей нелегко. — Запуталась, не знаю, как жить дальше...

— Чего вы хотите от меня?

— Помогите мне. Только вы, больше некому...

— Чтобы помочь, я должен знать...

— Понимаю. Мне очень трудно говорить об этом, но я расскажу... Я верю вам. Сейчас, только соберусь с силами... Помню, это было в феврале, — начала она. — Илинич предложил мне пойти проведать его больного друга, Митю Мланова. Он знал его, когда Мланов, еще прапорщик, служил в деникинской разведке, а Миша был гимназистом. Я согласилась. Илинич захватил несколько бутылок вина, фрукты, и мы отправились на Пушкинскую, где жил Мланов. Дверь нам открыл веселый толстяк с усами, помог снять шубу. В комнате по-женски уютно, на маленьком столике возле дивана — вино, фрукты и шоколад. Мланов — лет пятидесяти, очень корректный, располагающий к себе человек. Он мне понравился, и, когда по телефону срочно вызвали в редакцию Илинича, я осталась. С Млановым мы говорили обо всем, вернее, говорила я, он слушал и направлял беседу. С насмешкой я отзывалась о консуле рейха Стефани, оберфюрере Гофмайере, адмирале, майоре Загнере. Мланов смеялся, говорил комплименты и всячески поощрял мои колкие замечания в адрес немцев. Я действительно видела их вот так близко, в подтяжках... Все они скоты!.. Часа через полтора за мной зашел Илинич и проводил на Колодезный. Прошло несколько дней. Однажды ко мне пришел Мланов, это был совсем другой человек — жесткий, сухой... Он сказал: «Газведка центга погучила вгучить вам деньги за сведения, пегеданные газведке», вынул из кармана пачку марок и положил на стол. Увидев мое недоумение, Мланов добавил: «Вы будете иметь дело со мной. Вам пгисвоен псевдоним Игма (он не выговаривает букву «р»). Все интегесующие нас сведения вы будете также пегедавать чегез меня. Адгес вам известен». Возмущенная, я заявила, что никаких сведений разведке я не передавала и передавать не буду! Что денег не приму и вообще прошу его удалиться! Но Мланов молча открыл чемодан, и я услышала и узнала свой голос... Это была запись всего, что я говорила тогда у Мланова... «Как вы думаете, Игма, вас помилует адмигал Цииб, если услышит ваши кгитические суждения?» Я поняла, что погибла... — Некоторое время они шли молча, Берта теребила зубами платок, чтобы унять волнение. — Так я стала Ирмой, сотрудницей отдела разведки. С каждым разом претензии Мланова росли. Сейчас он требует от меня такой подлости, на которую я не способна... Что делать? Как вырваться из липкой паутины, которой опутал меня Мланов...