Дагер забирал игрушку вражеских офицеров, новоявленных хозяев Рачи. Они опрометчиво решили похвастаться перед комиссаром своим эксклюзивным приобретением, и вот результат.

Всё внутри меня клокотало: от ярости, боли и… смеха — он рвался из меня, такой неудержимый, неуместный. Мне хотелось громко рассмеяться в эти перекошенные глупые лица!

Вы только на них поглядите!

Комендант, опозоренный на глазах подчинённых, в "своём собственном доме". У него забрали трофей. Его выгоняют из занятого им же города, как шелудивого пса.

Комиссар, до которого слишком поздно дошло, что "подарком", щедро ему предложенным в краткосрочное пользование, была мать его лучшего друга. Прекраснейшая женщина, которую он сам любил, так неловко, втихомолку, по-мальчишески. А теперь она растоптана, унижена и обезображена. И по чьей же, интересно, вине?

Скажи, Дагер, кто в этом виноват? Подполковник Хизель? Майор Эмлер? Батлер, Митч, Саше, Таргитай? Да-да-да. Но они виноваты лишь в том, что взяли то, чего нельзя было даже касаться. А ты, в том, что допустил это. Даже больше — поощрил одним тем, что надел эту паскудную форму. Ведь твой вид говорит лучше слов: тебя устраивает то, что происходит. Да, Дагер? Тебе понравилось её "преображение"?

— У меня была дочь. Я её убила. Мне пришлось, — бормотала она, пока Дагер нёс её к машине, торопясь убраться из Рачи. — А ещё был приёмный сынок. Его убили солдаты. Он был так похож на Джереми. Знаешь, кто такой Джереми? Я тебе расскажу, только тс-с-с, это наш с тобой секрет.

Дагер, куда ты так спешишь? Ты испугался? Но ты ведь ещё не всё увидел! Обернись, Дагер! Ха-ха!

— Я тебе всё-всё расскажу, только не бей, — умалишённо улыбалась женщина, пока Дагер осторожно устраивал её на заднем сиденье машины.

Я ползла. Ползла, впиваясь в землю пальцами, растягивая губы в оскале торжества и боли.

Он спасёт мою маму. Она жива и он заберёт её отсюда. Увезёт далеко-далеко, где она сможет поверить в то, что Рача была просто кошмарным сном. Что этого проклятого города вообще никогда не существовало.

Сбегаешь, Дагер? Но ты ведь ещё не прозрел окончательно! Оглянись! Сюрпри-и-и-з!

Я ползла мимо крыльца, к машинам. Я подняла руку и смотрела через грязные, изуродованные растопыренные пальцы на широкую спину комиссара.

— Ма… ма…

Но Дагер не слышал. Казалось, он забыл про весь мир. Его штормило, он с трудом держался на ногах, опьянённый вином и виной. Когда он захлопнул дверь, женщина приникла к стеклу и, увидев меня, махнула рукой, словно благосклонная королева. В её глазах искрилось лихорадочное предвкушение, паника и ни капли узнавания. А потом рядом с ней сел Дагер и злым, резким движением задёрнул шторку, отгораживая их от всего мира, от Рачи, коменданта и меня.

Это конец. Я понимала, но моя ладонь всё ещё тянулась в их сторону, теперь уже благословляя, а не намереваясь вернуть. Но подполковник Хизель, заметив меня, растолковал этот жест иначе.

Синхронно взревели моторы машин, и комендант, спустившись с крыльца, приблизился ко мне. Его сапог накрыл мою ладонь и вдавил её в землю. Его каблук повторил движение, каким обычно растирается сигаретный окурок.

— Нет уж, ты останешься здесь, — процедил мужчина сквозь зубы. — Вас я ему точно не отдам. Вы — только мои.

Его трясло от злости, на его лице ясно читалась жажда убийства. Если не Дагера, то кого-нибудь другого, неугодного и бесполезного. Поэтому, стоило комиссарскому эскорту отчалить от ворот, Хизель достал из кобуры пистолет и вернулся к крыльцу. Он приказал вывести из дома тех двух солдат, которые присутствовали в парадной столовой во время ужина. Вероятно, гнев коменданта застал их как раз в тот момент, когда они, уже подобрав последние остатки со стола, начали коситься в сторону прислуживающих девушек, подумывая удовлетворить голод иного рода.

— Кто из вас двоих сделал это? — спросил Хизель, всматриваясь в их побледневшие лица. — Кажется, ты…

— Так точно, господин комендант! По вашему приказу…

Его перебил выстрел. Солдат упал, из его головы, как из разбитой банки, стала выплёскиваться чёрная кровь. Боевые потери, такие дела. Война всё спишет.

— Я сказал вывести её из дома, а не избивать до полусмерти! — проревел бешено Хизель, тут же приставляя дуло пистолета к голове второго. — Я предупреждал! Говорил — это мой "контроллер"! Знаешь, почему их так называют? Конечно, потому что они контролируют "псов", никто кроме них на это не способен! А мне нужен — теперь особенно — послушный "пёс"! Как думаешь, он будет мне подчиняться, увидев это? Если она сдохнет, нам придётся и от него избавиться! Меньше всего мне бы хотелось этого, но всё-таки, забегая вперёд: ты сможешь его завалить? Ты достаточно хорош в рукопашной? Кто-нибудь из вас… хоть кто-нибудь…

Он обречённо огляделся по сторонам, наблюдая всё те же мрачные, обветренные лица. Никто не смотрел ему в глаза. И на этот раз молчание не следовало принимать за согласие.

— Мигом за врачом, — бросил Хизель, убирая оружие от чужого напряженного лба. — И скажи, чтобы пошевеливался. — Подойдя ко мне, он наклонился и перевернул меня на спину. Похоже, подполковник увидел нечто, что заставило его крикнуть солдату вдогонку: — Пусть сразу идёт ко мне в комнату.

Может, комендант тоже чувствует себя неважно. Он ведь не собирается, в самом деле…

Хизель поднял меня на руки, и получилось у него это слишком резко: подполковник неверно рассчитал вес. Я была легче полной боевой выкладки раза в два.

— Я и не знал, но дети, правда, такие проницательные, — говорил он, занося меня в дом. — Десятилетний ребёнок раньше меня углядел его двуличную, змеиную суть. Этот ублюдок думает, что я так легко позволю себя поиметь?! Одной шлюхи ему, значит, мало… Он ещё своё получит, Булавка.

С этим не поспоришь, вот только…

— Мне… тринадцать.

Потом я долго болела.

В госпитале мне довелось наблюдать за людьми в коме. Испытывать подобное на себе — совсем другой уровень. Начинаешь понимать, почему у тех, кто вернулся "оттуда", такие измученные, злые лица: видит бог, оставаться в беспамятстве было бы комфортнее. Их заставляли возвращаться против воли, вытаскивали вопреки их желанию. Теперь я понимаю: это совсем не похоже на спасение.

— Если ты умрёшь, во всём этом… во всём, что я делал… в моей жизни… во мне самом не будет ни малейшего смысла. Всё это исчезнет. Ты хочешь забрать у меня это? — Безжалостный голос не позволял мне раствориться, исчезнуть. То яростный, то умоляющий. Громкий, спорящий или кроткий, взывающий. — Не отдам! Пока я здесь…

В какой-то момент начало казаться, что боль мне причиняют попытки вспомнить его имя.

— Почему я всегда так далеко? Почему я ничего не чувствую, когда они делают это с тобой? Почему разрешаю им? Снова, снова и снова. До сих пор разрешаю…

Не разумнее ли сдаться и позволить холодному течению нести меня? Как в тот раз, но теперь уже добровольно, а не по глупости спрыгнуть с берега.

— Всё обретает смысл, Пэм. Комендант называет меня псом, но я был слишком горд, чтобы признать это. Теперь я понимаю… я хуже их всех… Ни один из подобных мне, не позволил бы обойтись так со своим хозяином. Они бы не допустили это ещё тогда, в первый раз…

Нет, всё было не так. Тот, кто виноват в наших мучениях — думаю, в этой войне вообще — сбежал давным-давно. У него глаза цвета жемчуга. Он потерял улыбку, и забрал ту, кто научил улыбаться меня. Уходя, он даже не обернулся.

— Ты не можешь умереть. Пока мы вместе, мы бессмертны. Разве это не твои слова?

В тишине раздавалось надсадное, прерывистое дыхание. Словно кто-то озвучивал мою собственную боль.

— Нам этого достаточно, верно? — Когда он говорил так, ты волей-неволей признавал его правоту. Его агрессивные методы чужды медицине, но всё-таки они лечат. — Чтобы ты жила, мне нужно всего лишь быть рядом. Если всё так просто, клянусь, я стану в этом лучшим. Теперь им не разлучить нас. Я убью любого, кто попытается.