Его напугали отнюдь не осквернённые мёртвые, не сам акт убийства и не "чёрные" с автоматами, а наше скорое будущее. Смотря на меня, на маму, он видел нас с продырявленными лицами, подвешенными над землёй вниз головами.

— Значит, — прошептала я, оборачиваясь, — пришли спасать не нас. А тебя.

Так началась священная освободительная война в защиту неприкасаемых, таких как Ранди, карательный поход против угнетателей, таких как я и мама.

— Они расстреливают всех светловолосых без разбора, а потом… Вам надо немедленно… спрятаться… — бормотал едва слышно Ранди. Его голос стал хриплым от мороза и быстрого бега. — В подвале… там есть…

Это было бессмысленно. Город оккупировали. Прятаться вечно мы бы не смогли.

Мама отошла от окна, двигаясь неуверенно и заторможено, будто во сне.

"Возможно", — мелькнула в голове недетская мысль, — "у неё припрятан на такой случай яд?".

Но нет, коллективное самоубийство — не то, к чему прибегнет в минуту отчаянья Гвен Дуайт. Недаром весь штат служанок знал её только как женщину-кремень. Она не собиралась идти на поводу у захватчиков даже таким образом.

Великая, сумасшедшая женщина…

Приблизившись к трюмо, она достала из ящика ножницы, и с этими ножницами подошла ко мне. Когда я попыталась отстраниться, напуганная её взглядом, она дёрнула меня за руку, таща за собой.

— Неси сюда куртку, свитер, брюки. Живо! И шапку! — крикнула она Ранди.

Я перевела автоматически, не задумываясь, и он вылетел из комнаты тут же, по-видимому, что-то сообразив.

Мама толкнула меня к трюмо, повернула лицом к треснувшему зеркалу, скрутила мои волосы в жгут и тут же их отрезала у самого затылка.

Чи-ик!

Я беспомощно открыла рот. Страх перед абсурдом войны, которая вынуждала самые заботливые руки на свете уродовать то, что они сами же выпестовали, обездвижил меня. Но я стояла смирно, покорная плану матери.

— А теперь повторяй за мной, — произнесла она, быстро-быстро орудуя ножницами. Падающие пряди она загоняла ногой под кровать: предмет семейной гордости превратился в обузу, драгоценность — в мусор. — Скажи, что тебе не страшно, Памела Палмер.

Я послушалась, хотя это было ложью чистой воды. Но на этот раз ложь поощрялась ею. Всё перевернулось с ног на голову.

— Ты должна быть храброй. Ничего не бойся. С тобой ничего не случится, потому что мамочка тебя любит.

Но эти слова лишь сильнее меня пугали. Как бы мне ни хотелось ей верить, выстрелы и ругань, доносящиеся с улицы, звучали убедительней. Нам есть чего бояться. И с нами много чего случится. Много того, от чего храбрость и любовь не спасают.

Ранди вернулся в комнату, держа в руках единственный оставшийся у него сменный комплект, остальное увезли. Мы увидели друг друга в зеркале, и Ранди буквально пригвоздило к полу. Как если бы то, что происходило, было страшнее казни, свидетелем которой он стал не так давно. Или войны вообще.

— Пока вы любите друг друга, вас никто не тронет. И Свена. Не забывай его, девочка моя. Скажи, что будешь любить его. Сильно-сильно. Пообещай, что защитишь его своим сердечком.

Несчастная, она ещё верила в сверхъестественную силу любви. Верила, что Свен вернётся. Что он жив. Что может появиться здесь в эту самую секунду или в дальнейшем пожалеть о том, что не появился. Что пока ещё не поздно…

— Мама, он не может умереть, — подчинилась я, в самом деле, пытаясь думать о чём-то кроме стрельбы, далёкого лая собак и рокота танков. — Мы ведь с тобой очень сильно любим его.

— Пообещай мне это.

— Обещаю. — Хотя это было бессмысленно. Мы все должны были умереть одновременно. — Честно-пречестно.

Ранди наблюдал за этим ритуалом, глядя как плавно, словно пёрышки, опадают на пол последние прядки. Он не шевелился, казалось, даже не моргал, и я решила, что он тоже сошёл с ума. Одномоментно.

Автоматная очередь прозвучала совсем рядом с нашим домом. Расстреливали оставшихся в соседнем особнячке старых супругов Пельтри.

— А теперь послушай меня. Очень внимательно, — прошептала мама, проведя ладонью по моей остриженной голове ото лба к затылку. Кружево трещин перечёркивало моё новое, незнакомое лицо. — Они придут сюда, непременно. Да, Пэм, они зайдут в эту самую комнату, и мы не сможем им помешать. Они будут вести себя как хозяева… даже хуже. То, что ты видела и ещё увидишь… То, что они сделают с нами… Что они заслуживают, по-твоему?

Я оглянулась на Ранди, словно ища подсказку.

— Смерти?

— Смерти, моя милая, заслуживает каждый человек, иначе бы мы жили вечно. — Поцеловав меня в макушку, мама вполголоса заговорила: — Они заслуживают, чтобы их жены были изнасилованы, а дети убиты на глазах своих ублюдочных отцов. — Мои глаза округлились. От благородного воспитания моей мамы не осталось в ту минуту ни следа. Я хотела себя ущипнуть — таким нереальным казалось мне происходящее. А ведь когда-то меня учили, что лишний раз и цветок нельзя сорвать… — Чтобы они стояли на коленях и целовали нашу обувь. Молили о пощаде. Чтобы им было так больно и страшно, что они мочились в штаны.

То есть, побывали на нашем месте, так?

— Одень её, — приказала мама, подтолкнув меня к Ранди. Сама же достала из трюмо расчёску и начала приводить в порядок свои роскошные волосы.

Это противоречие оглушило меня совершенно, и я невольно потянулась к своей голове. Мои волосы она уничтожила, а свои разглаживала, зачесывала, закалывала на затылке. Потом она достала косметику и накрасила губы алым. Она брызнула на свою шею духами и оправила платье.

Я наблюдала за её неуместным преображением, не чувствуя, не замечая, как Ранди снял с меня курточку, расстегнул платье, надел через голову свитер… Каким-то образом через минуту я оказалась одета во что-то бесформенное, не по размеру широкое и длинное. Мама нахлобучила мне на голову шапку, натянув её низко-низко на лоб, пряча белёсые брови.

Контраст — именно то, чего она добивалась? Я уже позабыла, какой красивой она может быть. И никогда бы не подумала, что такой уродливой могу быть я. Но всё же недостаточно…

— Недостаточно, — заключила мама, присев передо мной. — Это прекрасное лицо — наш товарный знак, милая. Ни с чем не спутаешь. Этот носик, губки, щечки, глазки…

Она медленно выпрямилась, подозвав Ранди жестом. Она что-то шепнула ему, прощаясь. И хотя он не понял ни одного её слова, он знал, что от него требовалось.

— Повтори, это очень важно, — обратилась ко мне мама, занося руку. — Что они заслуживают?

Какой удивительный, незнакомый жест, подумала я, глядя на её взметнувшуюся ладонь. Она словно приветствовала кого-то или что-то провозглашала. Прямо как на патриотических плакатах.

И то, что случилось следом…. Я почувствовала — не боль, а скорее… удивление. Меня никогда раньше не били. Ни один взрослый не смел поднять на меня руку. Я была неприкосновенна. Но, как я и сказала, весь мой мир перевернулся. Поэтому мама теперь держала меня за ворот куртки и била по лицу узким, жестким кулаком.

— За то, что они сделали с нами, с нашим домом. Со мной. Каждого из них. Всех, кто помогал им и встал на их сторону…

Ранди не двигался, покорно смотря на эти рукоприкладства, потому что лучше меня понимал их цель. Его взгляд обещал и каялся.

— Как вы поступите с ними?

Что это? Проницательность? Откуда она могла знать?.. Что мы выживем? Что только мы сможем отомстить за неё? Что у нас хватит на это сил, терпения и злости.

Внизу, в фойе зазвучали щелкающие шаги, грубые окрики.

— Что они заслужили?

Смерть.

— А перед смертью они будут…

Ползать на коленях, умоляя не трогать их жён и детей. Но едва ли мы станем их слушать.

Благословив нас на убийство, мама сдавленно добавила:

— Берегите друг друга. Любите так неистово и крепко, чтобы даже упавший с головы волос, был невосполнимой потерей для вас. Мстите за каждую слезу. За каждое резкое слово в вашу сторону. За каждый взгляд.