Чтобы хоть как-то справиться с чувством одиночества, Николай Иванович включил радиоприемник. Передавали любимые им русские народные песни. Но настроение от этого не улучшилось. В голове все время возникал вопрос: ради чего теперь жить и стоит ли жить вообще? Он уже не может справиться с ситуацией, удары сыпятся на него со всех сторон.

Начальник Ивановского управления НКВД старший майор В.П. Журавлев написал на него донос в ЦК, где обвинял в потворстве врагам народа, в частности недавно покончившему жизнь самоубийством Литвину, да и другим близким Ежову чекистским руководителям, которые арестованы в начале ноября без его санкции, по указанию Берия.

У него не было зла на Журавлева, к которому он раньше неплохо относился и который не без его помощи за неполные два года скакнул с должности начальника СПО в Томском горотделе НКВД до начальника областного управления. Видимо, этот тридцатишестилетний выскочка ради карьеры готов на все и ни перед чем не остановится. Но вряд ли он сам проявил инициативу. Его подтолкнул Лаврентий. А Журавлев, зная о шатком положении Ежова, был готов услужить своему новому руководителю.

Девятнадцатого заявление Журавлева рассмотрели на заседании Политбюро и признали политически правильным. Такого прецедента еще не было, чтобы какой-то жалобщик из Иванова взял верх над секретарем ЦК и кандидатом в члены Политбюро. Значит, это письмо ждали в Политбюро, чтобы отхлестать им Ежова по морде.

А за два дня до этого СНК СССР и ЦК ВКП(б) приняли совместное постановление «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В нем фамилия Ежова ни разу не упомянута, но все равно оно направлено против него, поскольку там критике подвергается работа НКВД именно в тот период, когда он возглавлял его.

Критикуют за «лимиты»50. А ведь год назад наперебой хвалили за блестящие победы над врагами народа и про эти самые «лимиты» все члены Политбюро прекрасно знали. Нарушается процедура следствия. Работники плохо подготовлены, кое-кто не успел даже месячные курсы пройти. Да и не уследишь за всеми. А потом, сколько среди них врагов.

В общем, загнали с двух сторон. Обвинили в перегибах и одновременно в недостаточной бдительности. Вытесняют из НКВД, создают такую обстановку, чтобы сам попросил об уходе. Лучше уйти самому, а то Берия с Маленковым еще что-нибудь придумают.

Ежов сел за стол, достал несколько листов бумаги и стал быстро писать.

Прошу ЦК ВКП(б) освободить меня от работы по следующим мотивам:

1. При обсуждении на Политбюро 19-го ноября 1938 заявления начальника УНКВД Ивановской области т. Журавлева целиком подтвердились изложенные в нем факты. Главное, за что я несу ответственность, это то, что т. Журавлев, как это видно из заявления, сигнализировал мне о подозрительном поведении Литвина, Радзивиловского и других ответственных работников НКВД, которые пытались замять дела некоторых врагов народа, будучи сами связаны с ними по заговорщицкой антисоветской деятельности. В частности, особо серьезной была записка т. Журавлева о подозрительном поведении Литвина, всячески тормозившего разоблачение Постышева, с которым он сам был связан по заговорщицкой работе. Ясно, что если бы я проявил должное большевистское внимание и остроту к сигналам т. Журавлева, враг народа Литвин и другие мерзавцы были бы разоблачены давным-давно и не занимали бы ответственных постов в НКВД.

2. В связи с обсуждением записки т. Журавлева на заседании Политбюро были вскрыты и другие, совершенно нетерпимые недостатки в оперативной работе органов НКВД. Главный рычаг разведки — агентурно-осведомительная работа оказалась поставленной из ряда вон плохо. Иностранную разведку по существу придется создавать заново, так как ИНО был засорен шпионами, многие из которых были резидентами за границей и работали с подставленной иностранными резидентами агентурой. Следственная часть также страдает рядом существенных недостатков. Главное же здесь в том, что следствие с наиболее важными арестованными во многих случаях вели неразоблаченные еще заговорщики из НКВД, которым удавалось, таким образом, не давать разворота делу вообще, тушить его в самом начале и, что важнее всего, — скрывать своих соучастников по заговору из работников ЧК. Наиболее запущенным участком в НКВД оказались кадры. Вместо того чтобы учитывать, что заговорщикам из НКВД и связанным с ними иностранным разведкам за десяток лет минимум удалось завербовать не только верхушку ЧК, но и среднее звено, а часто и низовых работников, я успокоился на том, что разгромил верхушку и часть наиболее скомпрометированных работников среднего звена. Многие из вновь выдвинутых, как теперь выясняется, также являются шпионами и заговорщиками. Ясно, что за все это я должен нести ответственность.

3. Наиболее серьезным упущением с моей стороны является выяснившаяся обстановка в отделе охраны членов ЦК и Политбюро. Во-первых, там оказалось значительное количество не разоблаченных заговорщиков и просто грязных людей от Паукера. Во-вторых, заменявший Паукера, застрелившийся впоследствии Курский, а сейчас арестованный Дагин также оказались заговорщиками и насадили в охранку немало своих людей. Последним двум начальникам охраны я верил как честным людям. Ошибся и за это должен нести ответственность. Не касаясь ряда объективных фактов, которые в лучшем случае могут кое-чем объяснить плохую работу, я хочу остановиться только на моей персональной вине как руководителя Наркомата. Во-первых, совершенно очевидно, что я не справился с работой такого ответственного Наркомата, не охватил всей суммы сложнейшей разведывательной работы. Вина моя в том, что я вовремя не поставил этот вопрос со всей остротой, по-большевистски, перед ЦК ВКП(б). Во-вторых, вина моя в том, что, видя ряд крупнейших недостатков в работе, больше того, даже критикуя эти недостатки у себя в Наркомате, я одновременно не ставил этих вопросов перед ЦК ВКП(б). Довольствуясь отдельными успехами, замазывая недостатки, барахтаясь один, пытался выправить дело. Выправлялось туго — тогда нервничал. В-третьих, вина моя в том, что я чисто делячески подходил к расстановке кадров. Во многих случаях, политически не доверяя работнику, затягивал вопрос с его арестом, выжидал, пока подберут другого. По этим же деляческим мотивам во многих работниках ошибся, рекомендовал на ответственные посты, и они разоблачены сейчас как шпионы. В-четвертых, вина моя в том, что я проявил совершенно недопустимую для чекиста беспечность в деле решительной очистки отдела охраны членов ЦК и Политбюро. В особенности эта беспечность непростительна в деле затяжки ареста заговорщиков по Кремлю (Брюханова и др.). В-пятых, вина моя в том, что, сомневаясь в политической честности таких людей, как бывший начальник УНКВД ДВК предатель Люшков и в последнее время Наркомвнудел Украинской ССР председатель Успенский, не принял достаточных мер чекистской предупредительности и тем самым дал возможность Люшкову скрыться в Японии и Успенскому пока неизвестно, куда, розыски которого продолжаются. Все это, вместе взятое, делает совершенно невозможным мою дальнейшую работу в НКВД. Еще раз прошу освободить меня от работы в Наркомате Внутренних дел СССР. Несмотря на все эти большие недостатки и промахи в моей работе, должен сказать, что при повседневном руководстве ЦК НКВД погромил врагов здорово.

Даю большевистское слово и обязательство перед ЦК ВКП(б) и перед тов. Сталиным учесть все эти уроки в своей дальнейшей работе, учесть свои ошибки, исправиться и на любом участке, где ЦК считает необходимым меня использовать, — оправдать доверие ЦК.

Ежов взял тяжелое мраморное пресс-папье из письменного набора, подаренного ему избирателями Горьковской области, промокнул последний лист, внимательно прочитал текст.

Вроде бы все как надо. Полностью признал все свои ошибки, никого, кроме себя, в них не винил, обещал исправиться. Как говорится, повинную голову меч не сечет. Сталин должен его понять. Конечно же с должностями секретаря ЦК и председателя КПК тоже скоро придется проститься, но наркомводом его наверняка оставят. Он же не враг, просто ошибся, недосмотрел. К тому же по водному транспорту к нему не выдвигалось никаких претензий.