— Считаете ли вы вашего друга Низана предателем или держитесь особого мнения?

Шоффье мнется: Мне кажется, он не был…

После него выходит на середину зала Фернан Гренье, депутат Национального Собрания, видный коммунист. Он рекомендует себя, как булочника, но мэтр Нордманн сейчас же поясняет, что Гренье — депутат, и в 1944 году были министром авиации. Он — один из первых резистантов и был депортирован немцами.

Гренье подготовил основательную критику книги Кравченко по существу. Она у него в руках. Он то и дело цитирует ее, предварительно заявив, что, по его мнению, Кравченко не только не писал ее, но даже не был советским гражданином.

Сам Гренье был в России два раза: в 1933 и в 1936 гг. Он видел в России совсем не то, что видел Кравченко: сытых крестьян, веселых колхозников, истово молившихся прихожан в только что отремонтированной церкви, где счастливого вида священник исполнял требы; он видел богатую, счастливую жизнь («хотя жареные курицы и не падали в рот», замечает он). В книге Кравченко он нашел одни противоречия и неправдоподобия:

— Как можно помнить, что говорил отец, когда ребенку было восемь лет!

Но Кравченко поясняет, что все, что касается отца, он запомнил потому, что об этом много раз говорилось в семье, после того, как отец был арестован (при царском режиме).

По сравнению с первым днем процесса, Кравченко держит себя уверенно и почти весело. Он привык к обстановке, он легко парирует противника, наладился перевод, и иногда кажется, что Кравченко схватывает какие-то французские слова, настолько ловко он вступает в споры.

Он совершенно уверен в себе, и действительно, с блеском выходит из положения. Иногда реплики его остроумны, часто они язвительны.

Гренье упрекает автора «Я выбрал свободу» за то, что он писал об одном и не писал о другом.

Мэтр Изар собирается за Кравченко вступиться, но тот сам отвечает коммунистическому депутату:

— Я писал то, что считал нужным, то, что было близко моей теме.

Гренье считает, что книга слишком «романсирована». Кроме того, есть ошибки в географии: Ашхабад назван Сталинбадом, а потом опять переименован. Одно время он назывался Полторацком, по имени начальника ГПУ. В советской России названия меняются часто.

Мэтр Нордманн достает карту Туркестана и начинается долгий спор о местностях «вокруг Гималаев». Председатель смотрит на карту.

Кравченко: Скажите им, что есть под Москвой станция, Маленково называется. На ней и доска висит «Маленково». А в железнодорожном указателе она иначе называется, никакого Маленкова там нет.

(Гул в публике. Председатель с интересом слушает переводчика.)

Кравченко: Я вспоминаю, что в «Чикаго Трибюн» меня тоже упрекали за Ашхабад-Сталинабад. Я имел время исправить эту ошибку во французском переводе, но я оставил все так, как было, потому что это правда.

Гренье поочередно атакует: любезные разговоры 1925 года, которые, по его мнению, запомнить было нельзя, затем — систему распределения жалованья партийцам, описанную Кравченко.

Кравченко парирует. Затем Гренье переходит к коллективизации.

Кравченко: Мои свидетели через неделю расскажут вам о коллективизации, тогда мы увидим, что вы скажете! Это будут — колхозники. Знайте, что коллективизация — это вторая революция, но только еще кровавее, еще страшнее, чем первая.

Гренье: Да, но Кравченко не кончил в своей книге историю Кати…

Кравченко: Могу вам сказать, что Катя вышла замуж и я подарил ей на свадьбу столовый сервиз. Удовлетворяет это вас?

Гренье, видимо, удовлетворен историей Кати и переходит к чисткам, которые чрезвычайно интересуют председателя суда.

Гренье: Я был на одной чистке, но ничего особенного не заметил.

Кравченко: Мои свидетели расскажут вам и про чистки! Для вас они — спектакль, на который вас водили, а для меня это десять миллионов жертв, выбитые зубы, погибшие близкие. Впрочем, я понимаю вас: если вы скажете что-нибудь в пользу моей книги, вас вышибут из партии.

Гренье (стараясь быть хладнокровным): Если правда то, что вы писали, значит надо сказать, что Гитлер был прав, когда ринулся на Россию.

Продолжительное молчание.

Затем начинается спор об индустриализации.

Гренье показывает, что СССР обладал громадным потенциалом перед войной. Кравченко говорит, что Америка ввезла на 11 с половиной миллиардов пушек, танков, медикаментов, сала и пр. в Россию.

— Победа над фашистами, — возвышает Кравченко голос, — не победа советского режима, но победа моего народа. Его жертвенность, его труд, его мужество победили немцев. Революции делаются не для индустриализации, — продолжает он, — но для человека! Если бы не страх, не хаос, не террор, Россия была бы могущественная страна.

Но Гренье припас для конца камень за пазухой: этот камень — Дорио. Он считает, что Кравченко — новый Дорио. Сперва — коммунист, затем — антикоммунист, а потом — ходил в немецкой форме.

На этом эффекте французский депутат кончает свои показания.

Пьер Дебрей — первый французский критик Кравченко. Это молодой человек с необычайно высоким голосом, обидчивый и многоречивый. Он — сотрудник «Темуаньяж Жретьен» (редактор этого журнала, О. Шайе, через телеграфное агентство сделал заявление, что П. Дебрей выступал не от еженедельника, но исключительно от себя самого). В свое время, когда вышла книга Кравченко, Дебрей написал, что она слишком «романсирована» и что в ней есть противоречия.

— Слава Богу, она романсирована! — восклицает мэтр Изар. — Такой мы ее и любим, такой она нашла широкий доступ к массам.

— Если вы ищете статистики, то читайте «Юманитэ», — вторит ему Кравченко. (Смех в публике).

Дебрей: Я бы хотел узнать, сколько героев выведено под вымышленными и сколько под настоящими именами?

Кравченко: Я подсчитаю к завтрашнему дню.

Дебрей: Вы тут обманули женщину (читает в книге, но никто ничего не слышит). Вы рассказали о смерти Орджоникидзе, при которой не присутствовали.

Кравченко: Я имел информатора и я могу его назвать при закрытых дверях.

Председатель: Это не необходимо.

Дебрей внезапно меняет тон:

— Вот есть тоже один человек, который порвал с режимом. Это Михаил Коряков. Он в Соединенных Штатах очень нуждается. Он даже жалеет, что уехал. Вот это честный человек!

Кравченко: Во-первых, он не в Соединенных Штатах, а в Южной Америке. Во-вторых — он издал книгу, которая имела некоторый успех и сейчас он не нуждается. В третьих — он как раз о моей книге написал очень сочувственную статью. Я переведу ее и доставлю сюда завтра, чтобы суд мог с ней ознакомиться. (В зале продолжительный гул одобрения).

Внезапно встает Вюрмсер, редактор «Лэттр Франсэз» и обращается к свидетелю с предложением рассказать на прощание о том, как он действовал в резистансе. Публика протестует. Председатель призывает ее к порядку.

Дебрей пытается что-то рассказать, но его никто не слушает.

Внезапно вспыхивает инцидент.

Перед тем, как отпустить свидетеля, мэтр Нордманн задает Кравченко вопрос: была или не была Елена (одно из действующих лиц книги) его любовницей? На странице такой то — как будто бы да. На странице такой то — как будто бы нет.

Кравченко срывается с места, он бледен, сосредоточен. Он почти кричит:

— Почему, когда я атакую вас, вы защищаетесь резистансом, а меня обливаете грязью? Любовница или нет — какое вам дело? Она была жертва. Она заплатила за все своей жизнью — об этом вы не говорите, а это тоже есть в моей книге. Вы — циники! Вы ухмыляетесь теперь, пошляки! Оградите меня, г. председатель, от этой грязи, от этих спекулянтов и провокаторов!.. Вам бы только уйти от ответственности! Но миру известны вульгарные преступления ваши! Не создавайте здесь фарса!

Пока он кричит, публика, корреспонденты, не понимая русского языка, пытаются догадаться о смысле его слов. Как только переводчик начинает переводить, зал стихает, слышно каждое слово, которое ловится сотнями людей, плечо к плечу сидящих и стоящих в душном зале.