— Мне сказали, что тираж «Лэттр Франсэз» — 65 000 экземпляров. Неужели всего только 65 тысяч людей спасало Францию? — продолжает Кравченко. — Резистанты! Кроме вас их и нет!

Мэтр Изар, в свою очередь, встает и перед тем, как расстаться с Пьером Дебрей, спрашивает его:

— Вот вы — верующий католик. Неужели вас не покоробило от статейки «Сима Томаса» и от всей этой кампании?

Дебрей (окончательно плачущим голосом): Моя вера — мое частное дело. Она здесь ни при чем.

Следующим вводится Пьер Куртад. Это — редактор коммунистической «Аксион», сотрудник «Юманитэ», крупный французский журналист.

— Почему г. Кравченко все знает? Всюду был? Все видел? Это невероятно! — говорит он.

Он читает две выдержки: одну о том, как Кравченко вступил в коммунистическую партию, другую — как он из нее ушел. Куртаду кажутся они неестественными. Кроме того, в то время, как проходили самые страшные дни Сталинграда, у Кравченко болели зубы. Он просмотрел событие, самое крупное за всю войну.

— Это ложь! — отвечает Кравченко. — Зубы болели позднее.

Но Куртад настаивает, что зубы болели именно тогда. Главная же вина Кравченко это то, что, порвав с советским режимом в апреле 1944 года, он мог повлиять на ход войны. И как повлиять! (Намек на отсрочку десанта союзников).

Мэтр Нордманн: Думаете ли вы, что книга Кравченко вредная и даже опасная?

Куртад: Да, мы, члены коммунистической партии, думаем, что книга его вредная и даже опасная.

В 6 час. 15 мин. заседание закрыто.

Третий день процесса. Иностранные журналисты обсуждают с жаром вопрос о том, что до сих пор советские свидетели против Кравченко не прибыли в Париж. Некоторые осведомленные люди говорят, что они и не придут. Другие считают, что они поедут в последнюю минуту.

Если советская власть решила их не выпускать, то этим самым она дезавуировала «Лэттр Франсэз».

Возможно ли это? Но никто ничего не знает. Известно лишь одно: до сих пор их приезд не объявлен.

Прежде, чем возобновить допрос свидетелей, председатель Дюркгейм предоставляет слово Кравченко. Он доставил статью Мих. Корякова в своей книге. Переводчик читает ее по-французски. Статья хвалебная и производит впечатление. («Социалистический Вестник», октябрь 1947 г.)

Вызывается первый свидетель: Веркор, известный резистант и писатель. Обычные вопросы адвокатов «Лэттр Франсэз»: что думает свидетель о газете «Лэттр Франсэз»? Что он думает о ее редакторах?

Веркор: Я думаю, что это прекрасные резистанты. Я работал с ними в условиях полной свободы. Полемика наша всегда дружеская.

Адвокат «Лэттр Франсэз» Нордманн: Что думали бы резистанты, если бы узнали в 1944 году о Кравченко?

Веркор: Они думали бы, конечно, о нем так, как мы думаем об антибольшевицкой лиге.

Нордманн: Могла бы эта книга появиться при немцах во Франции?

Веркор: Конечно.

Нордманн: Но она не могла бы появиться сразу после «либерасион»?

Веркор: Конечно, нет!

Нордманн: Есть ли в ней «эспри де Виши»?

Веркор: Да.

Мэтр Изар, адвокат Кравченко, задает свои вопросы.

— Г. Веркор возмущался репрессиями (в «Юманитэ»), которым подвергаются в Америке коммунисты. Возмущался ли он репрессиями, которыми подвергаются поляки антикоммунисты в Польше?

Веркор считает, что в Польше был саботаж.

Мэтр Изар извлекает из своего дела рецензию Ильи Эренбурга на книгу Веркора и читает ее. Рецензия уничтожающая: в ней Веркор назван слабым писателем, а книга — оскорбительной для французского народа.

Веркор выгораживает Эренбурга, говоря, что в это время у него были запутанные отношения с компартией.

— Меня ругал не только Эренбург, но и Кестлер. Эренбург живет в свободной стране, он свободный критик, он может писать обо мне что хочет.

Мэтр Изар: Мы все это выведем на чистую воду и докажем связь компартии французской с компартией русской.

Председатель Дюркгейм: Я считаю, что литературная дискуссия закончена.

Профессор политических наук, член компартии Баби, дает свои показания. Он комбатант, резистант, потерял на войне сына. Он доказывает, что Кравченко не мог написать свою книгу, так как в ней чувствуется совершенно не русский дух.

Председатель: А вы читаете по-русски?

Баби: Нет. Но я знаю русских авторов в переводе. (Смех в публике.) Кроме того, Кравченко слишком все хорошо помнит: он помнит себя, когда ему было два года.

Председатель: Ясно, что он не писал по личным воспоминаниям о дне своего рождения!

Баби: Он рассказал в своей книге, как полумертвые от голода крестьяне праздновали с песнями и плясками сбор урожая.

Кравченко доказывает по книге, как праздновалась уборка хлеба. Для того, чтобы сварить кашу, скосили незрелое поле.

Баби: Не может быть, чтобы в России было 10 миллионов заключенных. Каким образом тогда может быть так силен прирост населения? В 1917 году было 117 миллионов жителей…

(Следует заметить, что цифры эти абсолютно неверны: последняя перепись была в 1913 году, когда в России насчитывалось 170 миллионов).

Мэтр Изар цитирует женевского профессора Гравена, который считает, что в России больше 10 миллионов заключенных.

— Смею уверить вас, — говорит мэтр Изар, что Гравен — не член антикоммунистической лиги! (Смех.)

Кравченко встает с места. Он с жаром говорит о том, сколько партийцев погибло при чистках. Куда девались члены партии после 50-ти лет? Что сталось с партийной верхушкой к концу 30-х годов?

Баби: Книга «Я выбрал свободу» написана американцем: все женщины в ней красивы. Это — холливудский вкус! (Смех в зале.)

Председатель: Пожалуйста, потише. Чтобы понять свидетеля, мне, кажется, самому скоро понадобится переводчик…

Баби: Американская полиция дала Кравченко документы Нюренбергского процесса, там он и почерпнул свои картины ужасов.

После этой фразы свидетеля с благодарностью отпускают.

Это был первый свидетель, чьи показания не вызвали ни одного смешка. Как француза и резистанта, если с ним и невозможно было согласиться, то его возможно было понять. Он говорил, что интервью Кравченко, данное в апреле 1944 года (когда он порвал с советской властью), могло разделить союзников, и если бы оно было дано, например, в Алжире (где д'Астье был при министерстве внутренних дел), то его автор был бы арестован.

— Так мне говорили мои коллеги по министерству, а также некоторые англичане.

Мэтр Изар: Можете ли вы их назвать?

Д'Астье: Нет.

Свидетель считает, что то, что Кравченко говорил, генерал Власов делал. Зато он тоже написал книгу «Я выбрал виселицу». (Как известно, книга эта — апокриф.) Затем д'Астье чернит издателя Кравченко, Сельфа, называя его «крупным банкиром».

Мэтр Изар: Правда ли, что вы принадлежите к партии, родственной коммунистической, которая насчитывает 14 членов?

Д'Астье: Да, это правда.

Цель «Лэттр Франсэз» доказать, что Кравченко не умеет писать по-русски и не мог написать свою книгу.

Мэтр Нордманн спрашивает Кравченко: печатал ли он вообще что-нибудь когда-нибудь в России? Да, Кравченко печатал статьи по разным вопросам. А с какого языка переводились его книги в 22 странах? С американского.

Несмотря на то, что к делу приложены фотокопии русской рукописи, мэтр Нордманн сомневается, что Кравченко способен что либо написать по-русски.

Председатель: Не хотите ли вы сказать, что г. Кравченко и не говорит по-русски?

Но вот выводят нового свидетеля: это Перюс, профессор русского языка Клермон-Ферранского университета. Он держит в руках вырезку «Нового Русского Слова» от апреля 1948 г. Там — не то статья Кравченко, не то — интервью с ним. Написано все на таком русском языке, который сразу выдает, как утверждает Перюс, безграмотность автора. (Зал слушает профессора Перюса с напряженным вниманием). Профессор приводит три примера: