Когда мы подошли к лагерю, все были настолько грязными, что женщина-доктор запретила нам входить на территорию, пока пленные не искупаются в реке Днепр. Охранники, которым хотелось поскорее избавиться от нас и отдохнуть, начали с ней спорить, но врач была непреклонна. Мы побрели к реке и неохотно окунулись в ледяную воду. Когда все снова стали собираться на берегу, выяснилось, что несколько человек успели утонуть. Их гибель была вызвана, возможно, сердечным приступом, который может наступить от купания в очень холодной воде после долгого утомительного перехода под палящим солнцем.

Я был слишком измотан, чтобы почувствовать хоть что-то, похожее на жалость к погибшим товарищам, более того, я скорее даже завидовал им.

Наши бараки были больше похожи на развалины. Меня и мою группу разместили во втором бараке, где от крыши осталась лишь половина, а деревянных полов, на которых мы могли бы спать, не было совсем. Холодная земля — это было все, что могли предложить для ночлега солдатам армии, которая несла ответственность за все эти разрушения, поэтому ночью мы легли как можно ближе друг к другу, как сардины в банке. Мы пытались восполнить запасы энергии собственных организмов за счет тепла товарищей. В кромешной темноте неосвещенного барака люди наступали друг на друга в попытках (как правило, безуспешных) вовремя добежать до уборной. В течение первых нескольких дней русские были не в состоянии обеспечить быт огромного количества пленных, собранных в покинутых развалинах. Здесь речь идет не о жестокости, а, скорее, о недостаточной организованности. Было бы глупо ожидать, что нас накормят, когда мы сразу же заметили, что на огромной территории лагеря не было даже намека на печь или кухню. Как любят повторять родители нерадивым детям: «Все будет в свое время». А пока наше чувство голода пытались утолить так называемым «рыбным супом», который доставляли откуда-то из города. На самом деле это была слегка подсоленная подогретая вода, сдобренная запахом подгнившей рыбы. Такое «питание» вызвало в лагере новую вспышку дизентерии.

Я сам болел так тяжело, что едва держался на ногах от слабости. И выглядел не менее ужасно, чем себя чувствовал, поскольку болел той разновидностью болезни, что сопровождалась обильными выделениями темной крови, в которой был перепачкан с головы до ног. Мои внутренности подвергались жесточайшим приступам каждые пятнадцать— двадцать минут, причем у меня не всегда доставало времени и сил на то, чтобы добраться до нужного в таких случаях места. И таких, как я, были сотни. Мы стали огромным стадом бледных, истощенных человеческих существ, жавшихся по углам и вонявших, как куча навоза. В таком плачевном состоянии я лежал около своего барака на третий день после прибытия в лагерь. Неизвестно, по каким причинам наш третий барак почему-то считался местом проведения постоянных медицинских проверок. Поэтому неудивительно, что примерно к пяти часам вечера там появилась женщина-врач. Увидев меня и моих товарищей по несчастью, она подошла к нам и спросила, не больны ли мы, а если да, то чем. Еле дыша, мы постарались вежливо рассказать ей о нашей болезни. Врач посмотрела на нас более внимательно, проверила наш пульс, а потом посмотрела на нас с пониманием и даже с симпатией.

— Сегодня же вы отправитесь в госпиталь, — объявила она. — Путь туда будет довольно трудным, поскольку придется пройти около шести километров, но вы должны его преодолеть. Вечером я пришлю кого-нибудь, чтобы он проводил вас туда.

Доктор записала наши данные и ушла, заставив нас пережить двойственные чувства: с одной стороны, мы испытывали облегчение, что попадем в госпиталь, а с другой стороны, все пугались, что до него придется добираться так далеко. Примерно через два часа появился старик русский, на плече которого висело какое-то древнее ружье. Очевидно, оружие было ровесником своего хозяина. Это был наш конвойный. Построившись гуськом за ним, мы медленно побрели к месту назначения.

Наша процессия медленно проковыляла мимо охраны и начала долгий путь к городу. Точнее, нам предстояло пройти через город к пригороду, который назывался Водонапорная башня. Так же назывался и сам госпиталь. Старик демонстрировал по отношению к нам бесконечные терпение и доброту. Как только он видел, что мы устали и не можем дальше идти, он отдавал команду на отдых, и мы сидели, восстанавливая силы, пока снова могли продолжить путь. Но каждый раз, когда нам по пути попадался ручей, он был тверд, как камень, не давая нам броситься к нему и напиться холодной воды.

— Для того, кто попробует этой воды, — приговаривал он, — это будет конец. Но я не позволю вам этого. И если вы побежите к воде, я просто пристрелю вас для вашего же блага.

Один из членов нашей группы, по-видимому будучи не в силах больше выносить муки жажды, отказался повиноваться нашему сторожу. Он на карачках подполз к ручью и, устроившись на животе, принялся жадно пить. Все мы подумали, что сейчас старик, наконец, проявит свое великодушие и пристрелит ослушника, но нам так и не довелось проверить, правду ли он нам сказал. Как только дед начал угрожающе поднимать свое оружие, бедняга уже успел умереть: болезнь доконала его раньше.

Нам пришлось оставить его там, где он лежал. Как бы нам этого ни хотелось, ни у кого в нашей группе не было сил, чтобы нести мертвого товарища. Нам было достаточно того, что приходилось тащить самих себя к месту нашего паломничества, Водонапорной башне. Когда на небе уже засияли луна и звезды, мы все еще продолжали упрямо брести вперед, уповая на то, что у нас хватит сил добраться до цели. Наш страж подбадривал нас рассказами о тех ужасных временах, которые пришлось когда-то испытать ему самому, когда он во время войны 1914 года оказался в немецком плену. Он считал, что с тех пор времена очень изменились к лучшему. Ему самому пришлось поработать в крестьянском хозяйстве в Нижней Баварии. Хозяин так хорошо относился к нему, что наш старик решил отплатить той же монетой и нам. И поскольку его собственная история закончилась удачно, старик был уверен в счастливом конце и для нас. Когда мы уже подходили к госпиталю, старик сторож заявил, что будет молиться за то, чтобы мы вылечились и набрались сил.

Так, чуть позже полуночи, под добрые пожелания и старомодные рассуждения на тему морали, на последнем издыхании мы все-таки добрались до места. Из тридцати девяти человек, отправившихся в тот короткий, но долгий поход, двенадцати так и не довелось добраться до цели: они остались лежать у обочины дороги.

Большая часть территории расположенного на возвышенности госпиталя была предназначена для лечения раненых и больных бойцов Красной армии. К ней примыкали еще шесть зданий, которые использовались как госпиталь для немецких военнопленных, а также тех, кого русские называли «заключенными облегченного режима».

По прибытии нами занялся обслуживающий персонал, так как доктор появлялся только в период с восьми до десяти утра. Но в нашем случае он мог одновременно заняться сразу всеми пациентами. Он сам был военнопленным, но, похоже, этот человек умудрился давно позабыть, что ему приходится лечить своих соотечественников. Наверное, однажды свернув с верной дороги, любой человек со временем с головой погружается в пучину греха. Этот доктор обращался с нами гораздо хуже, чем его самые жестокие русские коллеги. Забыв обо всех заповедях своей профессии, он думал только о собственном благополучии. Пользуясь своим положением, он отнимал у пациентов последнее. Обручальные кольца, обувь, одежда, украшения — все, что этот «доктор» отнимал, он выменивал у местных жителей на масло, яйца, сало, молоко, муку и другие продукты. Мы все относились к этому человеку с ужасом, понимая, что он достиг самого дна нравственного падения.

После медицинского осмотра нас определили в разные палаты, предназначенные для больных дизентерией. В первых трех палатах лежали те, кто был не слишком серьезно болен, у кого еще были некоторые надежды на выздоровление. В этих палатах имелась такая роскошь, как нары.