На обратном пути охранники били нас по голове. Мы брели связанные позади саней. Я был слишком расстроен, чтобы обращать внимание на удары. Но настоящий прием ждал нас в лагере. Тут было все, кроме красного ковра. Сначала нам пришлось выдержать допрос нашего капитана, который отвечал перед русскими за поведение пленных из его команды. Он поносил нас последними словами, но я слишком хорошо знал этого человека, чтобы не понимать, что все это — всего лишь игра, чтобы доставить удовольствие русским. Если бы мы беседовали с ним наедине, он наверняка поздравил бы нас с хорошим замыслом и выразил бы свои сожаления по поводу того, что план не увенчался успехом. Как бы то ни было, вряд ли наш поступок мог расцениваться как дезертирство с поля боя. И хотя он не причинял нам физической боли, русские конвоиры явно находились под впечатлением от того, как он с нами обращался, и я уже начал подумывать о том, что, может быть, нашему капитану поручат самому выбрать для нас наказание.

Наверное, он этого и добивался, но у него ничего не получилось. Как только мы вышли от него, началось настоящее представление. Нас отвели в домик охраны и приказали раздеться до пояса. Потом нас прогнали между шестью русскими конвоирами, вооруженными кочергами, палками и самодельными кнутами. Я бежал первым, и меня осыпали ударами со всех сторон. Было похоже, что эти люди собирались забить нас до смерти. Пропустив несколько смертоносных ударов по лицу и жизненно важным органам, я упал, как куль, на другом конце комнаты, но они пинали меня ногами до тех пор, пока я снова не встал. Потом, после того как и Макс получил свою порцию, нас заставили пробежать сквозь строй теперь уже в противоположном направлении. На этом наказание для австрийца закончилось. Но меня, как старшего по званию и вдохновителя побега, ждал еще один «раунд», ничуть не более милосердный. Меня поставили внутрь круга и осыпали ударами до тех пор, пока все мое тело не стало от кровоподтеков багровым, красным, зеленым и синим. Уже в самом конце, в качестве финального аккорда, самый крупный из моих мучителей, который держал в руке кочергу, нанес мне удар по левой руке, от которого кость сломалась с громким хрустом. Затем меня грубо вышвырнули из комнаты, и, стараясь преодолеть боль, я пополз, как побитая собака, к своей конуре.

Я решил, что наказание на этом закончилось, но это было не так. Меня поставили в небольшой душевой, по колени в холодной воде, где мне предстояло простоять всю ночь. В отчаянии я пытался выбраться наружу, хотя и сознавал, что за это последует еще более суровое наказание. Но стены были скользкими, а окошко слишком маленьким, к тому же оно располагалось слишком высоко. Утром меня — замерзшего, покрытого рубцами, не способного от боли пошевелиться — выволокли оттуда. Меня осмотрел доктор, который наложил на сломанную руку шину. После этого мне дали отлежаться три дня, пока все мои раны, за исключением руки, более или менее не зажили.

Последним пунктом наказания стал специально созданный для нас особо суровый режим. Нас с Максом отправляли в лес за дровами по три раза днем и по три раза ночью. Мою сломанную руку в расчет не принимали, поэтому Макс, которому удалось избежать «водолечения» и «последнего аккорда», предназначенных для «зачинщика», что позволило ему пребывать в лучшей форме, укладывал для меня дрова и вообще помогал мне делать то, что сам я был делать не в состоянии. Такое трудовое расписание было назначено для нас в течение трех дней и ночей, но в последнюю ночь поляк, который наблюдал за нами, пожалел меня и по собственной инициативе отменил последнюю ходку в лес. К тому времени мой организм находился в крайней степени истощения, к тому же доктор распорядился, чтобы я не занимался заготовкой дров до тех пор, пока рука не заживет. Но русские игнорировали его мнение и продолжали посылать меня на лесозаготовки.

— Если не можешь работать, стой рядом и замерзай, — говорил здоровяк, который сломал мне руку. — За то, что ты сделал, мне следовало сломать тебе и вторую руку.

От этих ежедневных издевательств меня спас наш капитан, который заявил, что хотя я и не могу работать, но вполне способен выполнять обязанности старшего команды, которая трудилась на спиртовом заводе, расположенном между городом и госпиталем. Здесь в течение двух месяцев я руководил бригадой из двадцати пяти человек и контролировал разгрузку брикетов торфа из грузовиков.

Однажды рухнули все мои надежды на то, что мне удастся еще какое-то время продержаться в лагере при госпитале: он просто перестал существовать. Здоровых отправили обратно в основной лагерь под Смоленск, а больных поместили в госпиталь в Смоленск. Благодаря последнему наказанию, которому меня подвергли, мне удалось оказаться во второй партии, и я провел целый месяц без забот и тревог в госпитале. Питание, несмотря на то что его было мало, было лучшим из того, что мне довелось попробовать с тех самых пор, как я попал в плен.

Моим главным занятием в госпитале были размышления. Провалившаяся попытка побега подорвала мою стойкость. Мое тело и душа подверглись суровым испытаниям, и мне потребовались все запасы гибкости и оптимизма, чтобы смотреть на будущее без боязни предаться самому глубокому отчаянию.

В 1944 и 1945 годах в лагерях для военнопленных в России отсутствовал четкий порядок. Я знаю об этом по собственному опыту и рассказам других пленных. Все это можно выразить одними словами: однообразие и невзгоды. Самыми главными лишениями для пленных были отсутствие тепла в бараках и постоянная нехватка еды. Люди, которых направляли в госпиталь лечиться от тифа, дизентерии или воспаления легких, в самом госпитале получали обморожения, лишаясь пальцев ног, а иногда и всей стопы. Одновременно их организму приходилось сражаться и с самим очень тяжелым заболеванием. Очередным врагом больных становился и младший медицинский персонал, представители которого вели себя как гиены. Делая вид, что занимаются измерением температуры у больных, они умудрялись незаметно воровать у них еду и все мало-мальски ценные вещи.

Мне повезло. Я сумел сохранить тепло и не имел ничего, что представляло хоть какую-то ценность. Но сцены, свидетелем которых мне приходилось быть, сделали бы сумасшедшим самого невозмутимого здоровяка. Самыми худшими обидчиками больных были так называемые «лагерные полицаи», немцы, которым русские поручали выполнение самой грязной работы. Вооруженные дубинками, которые они использовали как средство поддержания дисциплины, потерявшие остатки понятий о чести, совести и человечности негодяи при любом случае пускали свое оружие в ход против безответных пленных. Однажды пациенту, лежавшему на соседней койке, проломили дубинкой голову только за то, что он отказался отдать свои часы. Мы были слишком слабы, чтобы заступиться за него, а полицейские, которые пользовались льготами в получении медикаментов и питания, были сильны, как тигры. На следующее утро после ночи агонии жертва нападения умерла, но расследование администрацией госпиталя так и не было проведено.

Однако позднее для самой лагерной полиции настали трудные времена. А в марте—апреле 1945 года, когда русские оказались в состоянии направить в лагеря для военнопленных достаточно своих людей, эта организация была распущена, и полицейские отправились на работы наравне с остальными. Чаша весов качнулась в другую сторону. Не прошло и нескольких дней, как многие из них стали числиться пропавшими без вести или совершившими побег. Их бывшие жертвы, кому удалось выжить, сумели организовать достойный прием своим палачам. Некоторых сразу же подвергли казни, а тела затем сбрасывали в воду или закапывали в землю. Правосудие иногда бывает суровым, но все хорошо понимали чувства большинства пленных, которые те испытывали к этим выродкам-оборотням.

В лагерях, где мне довелось побывать в тот период, средний уровень смертности среди пленных по разным причинам составлял от сорока до семидесяти человек в день. Лагеря были рассчитаны в среднем на три тысячи человек, но обычные партии новых пленных по нескольку сот человек продолжали исправно прибывать и после того, когда, казалось бы, лагеря уже были переполнены. Из-за переполненности, подобно пожарам в лесу, тут же возникали эпидемии.