В схватках с болезнями доктора-немцы делали все, что могли, но русские практически не давали им лекарств и медицинского оборудования. Самые честные из них очень скоро оказывались во власти глубокого отчаяния. После нескольких дней и ночей тяжких трудов отсутствие лекарств сводило все их усилия на нет. Устав наблюдать за такими итогами своей работы, за тем, как медленно погибали те, кого они с таким трудом спасали, доктора через некоторое время предпочитали исчезать, отказываясь от выполнения своих обязанностей. Но через некоторое время они все равно возвращались в больничные палаты и делали все, что могли, чтобы максимально облегчить жизнь пациентов хотя бы кустарными средствами и добрым советом.

До марта 1945 года никто не вел учета смертности в лагерях для военнопленных. Жизнь в России тоже была слишком тяжелой, чтобы власти могли позволить себе такую роскошь, как я подозреваю, даже в отношении собственных солдат. Трупы пленных просто выносили за территорию лагеря и хоронили в общих могилах. Целые команды пленных копали ямы, способные вместить примерно по три сотни тел. Специальная команда с телегой, но без лошади назначалась для того, чтобы вывозить трупы из лагеря к могиле. Там их закапывали без всяких церемоний. Отсутствие учета не позволяло русским предоставить достоверную информацию даже родственникам тех пленных, кого не смогли отыскать. Многие женщины и дети в Германии и сейчас не знают, что случилось с мужчинами из их семей. В большинстве случаев их дети, мужья и сыновья просто беспорядочно свалены в эти наскоро вырытые ямы. О них помнят лишь те, кто знал их лично.

В Сибири и Казахстане мне довелось точно узнать о еще многих тысячах умерших и пропавших бесследно моих соотечественников. К тому времени война давно уже кончилась, и вся эта анонимность и секретность была вызвана лишь политическими соображениями. Помимо самих русских и немцев бесчисленными жертвами, которые поглотили восточные территории, стали австрийцы, венгры, румыны и японцы. (Из 2 733 739 человек военнопленных вермахта, учтенных в лагерях НКВД, умерло в плену 381 067 человек, или 13,9%, а 86,1% вернулось домой. Из 752 467 человек военнопленных европейских стран — союзников Германии (венгры, румыны, итальянцы, финны) в советском плену умерло 18,3% (137 753 человека), остальные были репатриированы. Кроме вышеперечисленных военнопленных, учтенных в лагерях НКВД, около 600 000 пленных было после проверки отпущено домой прямо на фронтах; более 220 000 пленных из числа граждан СССР, служивших в вермахте, были отправлены в спецлагеря НКВД; туда же направили выявленных военных преступников — 14 100 человек; 57 000 военнопленных умерли в пути от болезней и отморожений, не достигнув тыловых лагерей. Таким образом, первоначальное количество пленных, взятых Красной армией на европейском театре военных действий, — 4 377 300 человек, а в лагерях НКВД (обычных) было позже учтено 3 486 200 немцев и их европейских союзников. Из взятых в советский плен 640 276 солдат и офицеров японской армии в плену умерло 62 069 человек (9,7%). Остальные (кроме 842 человек, судьба которых неизвестна) вернулись домой. Для сравнения: из 4 559 000 советских солдат, попавших в германский плен, не вернулись 1 783 000, или около 40% (хотя в их число входит около 180 000, бежавших на Запад, а также десятки тысяч ставших на путь измены и погибших на стороне вермахта. — Ред.)

Вскоре после моего возвращения в главный лагерь туда прибыла новая партия пленных из Восточной Пруссии, от которых мы узнали о капитуляции. Большинство из вновь прибывших были не солдатами, а простыми крестьянами (то есть воевали в фольксштурме. — Ред.). Абсолютное большинство этих людей совершенно не было готово к такой насильственной эвакуации, поэтому большая часть из них не прожила и нескольких недель.

Эти люди привезли с собой леденящие сердце рассказы о том, что русские захватчики вытворяли с местным населением. Поскольку я сам был свидетелем преступлений немецких оккупационных войск на территории России, я готов допустить, что здесь в чем-то есть и наша вина, однако мне показалось, что русские отплатили нам с лихвой. (Русским солдатам было трудно сдержать себя в Восточной Пруссии после того, как они освобождали сотни селений на Смоленщине и в Белоруссии, где взрослое население (женщины и старики) были сожжены заживо, а колодцы были забиты телами убитых детей (обычная практика немцев и их пособников). Однако до подобного русские не докатились, а бесчинства преследовались командованием, вплоть до расстрелов. Напомним, что немецким солдатам в 1941 г. разрешено было совершать любые преступления. — Ред.) Как мне рассказали, каждая женщина или девушка, попавшая к ним в руки, была изнасилована. Когда я позволил себе усомниться в этом, один из пленных, прежде владевший небольшой фермой под Кенигсбергом, со слезами, которые катились у него по щекам, рассказал мне свою собственную историю. Как он говорил, его жена имела несчастье быть миловидной женщиной, а его дочь, которой было двенадцать лет, имела несчастье выглядеть взрослее своего возраста. Вся семья ужинала, когда пришли русские солдаты. Они поставили хозяина к стене и заставили смотреть за тем, как они насилуют его жену. Потом семеро русских обратили внимание на дочь. Самого фермера выдернули из дома и отправили вместе с колонной военнопленных в Смоленск. Прошло несколько недель с тех пор, как с его семьей случилось несчастье, и все это время он не промолвил ни слова. Теперь же он вновь заговорил со мной, поскольку я имел неосторожность усомниться в очевидных фактах. На следующий день этого человека нашли мертвым. Он лежал в бараке на своей соломенной подстилке, служившей ему постелью. Причина смерти была простой: он просто не хотел больше жить.

Ежемесячно очередная партия выздоровевших и выздоравливающих отправлялась из госпиталя обратно в лагерь. В составе очередной такой большой группы из примерно ста пятидесяти человек оказался и я. Нам пришлось несколько часов просидеть перед лагерной оградой, прежде чем охрана снизошла до того, что позволила нам войти. Затем последовал медицинский осмотр, где каждая человеческая особь либо поступала в одну из многочисленных рабочих бригад, либо отбраковывалась из-за дистрофии, полученной в результате недоедания (о чем почему-то делалась запись «ОК»). Дистрофия означала, что человек совершенно не годен к работам, слово же «годен» вовсе не было эквивалентно американскому выражению «О’кей». Однако «годный» человек тоже был истощен. Я так и не смог определить точное значение такой пометки. По поводу меня было принято решение, что я не смогу работать, пока не получу достаточного питания и не окрепну, поэтому меня и определили в категорию «ОК». Причиной была не столько болезнь, которую мне недавно довелось перенести, а избиение конвоирами в госпитальном бараке. Та экзекуция сильно сказалась на моем организме: я до сих пор сплевывал кровью.

Прошло почти четыре месяца, пока меня не перевели из бараков с пациентами категории «ОК» в третью рабочую бригаду. Официально рабочий день длился летом восемь, а зимой — шесть часов. Но русские, в некоторых случаях очень пунктуальные, если им было это на руку, с легкостью нарушали любые правила. Нас отправляли в город в составе «бригады» численностью примерно двести человек под охраной шести конвоиров, и никто не вел учета нашего рабочего времени. Работа была тяжелой: мы строили здания, перетаскивали тяжелые камни, мешали цемент. А то, что нам предлагалось в качестве еды, было практически несъедобно.

Те, кто был постарше и поопытнее, стали продавать или выменивать инструменты и материалы на еду. Когда пропажу обнаруживали, они жаловались с самым покаянным выражением на лице:

— Инструмент отняли местные гражданские рабочие. Что я мог поделать? Я всего лишь пленный, и если бы я попытался возразить, меня бы избили.

Эти истории звучали настолько правдоподобно, что какое-то время в них верили. Но правда открывается всегда. Охранник поймал одного из пленных на месте преступления во время продажи инструмента. В качестве наказания его сначала сильно избили, а потом направили в лагерь под арест. Кроме всего прочего, процедура наказания включала в себя значительное урезание пайка виновного на три дня. Но несмотря на это, подобные «бартерные сделки» продолжали совершаться как ни в чем не бывало. Работая на строительных лесах, я часто замечал, как мои коллеги украдкой тащили куда-то охапки железных прутьев, банки или ведра с белилами, цемент и гвозди. Учитывая дефицит стройматериалов, им не составляло труда найти покупателя на все это среди гражданского населения. Оплата производилась продуктами, табаком или деньгами. Наблюдая за всем этим сверху, пребывая в полной безопасности, как бог с Олимпа, я мог от души оценить весь комизм ситуации.