Дело в том, что с некоторых пор я стал замечать «опеку». Несколько знакомых студентов усердно старались войти ко мне в доверие и вызвать на откровенность за стаканом вина. Я делал вид, что охотно пью с ними, но оставался трезвым, применяя наипростейшие способы… Порой, разыгрывая легкое опьянение, я сам подливал им вино, настаивал, чтобы они непременно выпили до дна, пользуясь известным и, кстати, международным принципом: «Ты меня уважаешь?». Кончалось обычно тем, что они изливали мне душу, выкладывали то, что должны были держать за зубами. После таких товарищеских встреч незадачливые кандидаты в друзья больше не появлялись или старались держаться подальше.

Я понимал, что эта опека стала препятствием для установления контакта со мной венскими антифашистами, и испытывал неуютную неопределенность.

Позже выяснилось, что венская служба безопасности действительно послала запрос в Эссен К счастью, наш расчет оправдался Эссен так и не оправился после январской бомбежки. На запрос из Вены не смогли сообщить ничего вразумительного и порекомендовали обратиться в Берлин, который к тому времени сам стал объектом непрерывных массированных бомбардировок. Из Берлина запрос переадресовали снова в Эссен. На том счастливый для меня треугольник пока замкнулся. Пока.

Путешествия на воде обычно располагают к лирическому общению, — по крайней мере, тогда мне так казалось. Постепенно между девушкой и мной завязался разговор. Мы беседовали на отвлеченные темы, преимущественно об искусстве. Она была неплохо образована, общаться с ней было интересно. Мое расположение к ней еще более возросло, когда после речной прогулки она не позволила проводить себя и не дала своего телефона. Это, впрочем, меня и несколько огорчило. В многолюдной и шумной Вене я чувствовал себя чужим и одиноким Место работы девушка также отказалась назвать, и я не надеялся встретить ее вновь. Каковы же были мои удивление и радость, когда однажды я встретил ее в кафе. Мне показалось, и она рада этой случайной встрече. У нее оказался свободный день, и мы отправились бродить по аллеям Венского леса… Мы говорили о чем-то, впрочем, все больше ни о чем. Между нами установилось подобие какой-то внутренней близости. Хотя в сущности я пока ничего не знал о ней. Кроме разве того, что ее зовут Мария. Причем я и не хотел ни о чем расспрашивать, чтобы не получить встречных вопросов. С этого дня мы стали встречаться довольно часто. Жизнь становилась не столько безрадостной.

Но вскоре моему лирическому настрою пришел конец Как-то вечером на улице я увидел Марию. Она шла впереди метрах в пятидесяти. Ускорив шаг, я почти догнал се, но меня опередил мужчина в форме офицера службы безопасности. Совершенно неожиданно он вышел с боковой улицы Они поздоровались и пошли рядом, оживленно беседуя. Я продолжал идти сзади и по обрывкам фраз догадался, что стал свидетелем случайной встречи сослуживцев… Хотя разговор ничего особенного, тем более секретного, не содержал, он мог вестись только между сотрудниками одной организации Я замедлил шаг и отстал — ругал себя, как последнего дурака, за непростительную оплошность и заставлял себя вспоминать все подробности Чем больше я анализировал содержание наших встреч, тем меньше оставалось сомнений, что наше знакомство на теплоходе не было случайным. С другой стороны, я успокаивал себя тем, что ни слова не сказал лишнего. Все взвесив, я решил пока ничего не говорить Марии. Мы еще какое-то время продолжали встречаться Но теперь от моего внимания не ускользало ни одно ее движение, ни одно слово. Присматривался и проверял. Увы, я имел дело с квалифицированным агентом.

Все эти дни я находился во власти недобрых предчувствий и тревожных ожиданий. И вот, пришел домой увидел повестку. Меня вызывали в здание парламента. Указывался номер комнаты. Парламентом называлось великолепное по своей архитектуре беломраморное здание на Шоттенринге или, как еще называли эту самую широкую улицу Вены, — Рингштрассе. Прежде в этом здании находилось правительство республики. Теперь здесь размещались какие-то нацистские службы, и от парламента осталось лишь прежнее название Я терялся в догадках о конкретной причине вызова.

На следующий день, в указанное время, я поднялся по мраморным ступеням наружной парадной лестницы мимо огромных скульптур античных богов, лошадей и золоченых колесниц. Предъявил повестку охране и вошел в здание. Мелькнуло: удастся ли так же беспрепятственно выйти обратно? В конце длинного коридора постучался в массивную дверь. Ответа не последовало. Надавил на ручку — дверь легко и бесшумно отворилась. Я оказался в просторной полутемной прихожей с тяжелыми портьерами. Стал искать дверь, запутался в складках ткани и уже хотел вернуться обратно, но чей-то голос назвал меня по фамилии и пригласил войти в дверь за портьерой. Похоже, за мной и здесь скрыто наблюдали.

Кабинет, куда я вошел, был огромен, и человек за массивным письменным столом казался маленьким и тщедушным. Кроме нею в кабинете никого не было.

Дневной свет почти не проникал сквозь зашторенные окна, но на столе ярко светила настольная лампа. Когда я сел в указанное мне кресло, свет лампы, отраженный рефлектором, ударил в лицо. И обстановка и человек, его непринужденные манеры, холодная улыбка и вкрадчивый голос, говорили о том, что на этот раз передо мной находился серьезный противник И хотя внешне это не было похоже на допрос, а скорее на беседу, я понял, что имею дело с контрразведкой. Впрочем, такая встреча не была для меня неожиданностью, особенно когда я заметил за собой слежку.

Внешне хозяин кабинета скорее напоминал чиновника чем военного. Он был в несколько старомодном черном костюме. В свете настольной лампы совершенно лысый череп тускло отсвечивал желтизной. Задавая вопрос, он слегка привставал с кресла, опирался о крышку стола длинными костлявыми руками с разведенными в стороны локтями и напоминал паука, готового двинуться на свою жертву.

— Для начала, господин Вальдемар, расскажите подробно о себе.

Я стал рассказывать автобиографию по заученной легенде, слегка растягивая слова, делал паузы между фразами и морщил лоб. При этом, как бы по привычке, иногда касался пальцами шрама на голове. Этот жест, как я и рассчитывал, не остался незамеченным. Чиновник осведомился о ранении и поинтересовался, не отразилось ли оно на памяти? Я ответил, что некоторые, особенно фронтовые моменты, совершенно выпали из памяти и что раньше таких провалов не было. Чиновник часто прерывал меня, уточнял детали. Иногда он просил повторить уже рассказанные места автобиографии, требовал новых уточнений. Сами по себе повторения меня не затрудняли, но уточнения таили в себе серьезную опасность. Во-первых, они не были увязаны с действительностью, во-вторых, возвращаясь к ранее рассказанному, я мог запутаться в придуманных уже во время рассказа данных. Сам допрашивающий, судя по всему, обладал отличной памятью Сначала его корректный, спокойный тон и то, что он был австрийцем, о чем свидетельствовал его венский диалект, несколько приободрили меня, но вскоре я понял, что этому человеку незачем было повышать голос и прибегать к угрозам Его сита была в уме и опыте. Чиновник был уверен в своей победе как профессионал над любителем Чтобы не по пасть в западню, я старался все, что не входило в легенду, отнести к провалам в памяти Но объем придуманного становился все больше и больше. Все это уже трудно было удержать в голове. У меня действительно стучало в висках и было ощущение, что голова переполнилась всеми этими подробностями и уточнениями. Я должен был одновременно мыслить в двух направлениях. Придумывать ответы на вопросы чиновника и в то же время предугадывать очередной выпад, чтобы не дать застигнуть себя врасплох. Сперва эта раздвоенность мешала мне сосредоточиться, но вскоре, как бы сами собой, без моего участия, разделились и начали работать самостоятельно правое и левое полушария мозга!.. В то время как одно вело смысловую работу, другое — анализировало ситуацию и помогало избегать расставленных ловушек. Позже, как я ни старался, так и не смог восстановить в себе способность, спасительно возникшую в минуту крайней опасности. Именно это второе мышление подсказало мне, что у контрразведки нет конкретных улик и весь расчет строился на том, что если я не тот, за кого себя выдаю, то при умелом допросе допущу оплошность.