Кроме того — и это следовало бы отметить особо — многие австрийцы явно игнорировали нацизм Даже государственные чиновники уже не проявляли служебного рвения, а иногда и просто саботировал!! гитлеровский «новый порядок». Так или иначе, но оттого, какое решение примет контрразведка, — а точнее, что напишет чиновник о допросе, — зависела моя участь. Что же делать? Оставаться и ждать? Или, скажем, воспользоваться приглашением Гертруды и не медля уехать из Вены в Санкт-Пельтен? Но мое исчезновение только подтвердит подозрения. Будет объявлен розыск (а искать они умеют), и расправы не избежать.

Значит, все зависело от того, сумею ли я узнать о принятом лысым чиновником решении, прежде чем последует команда к его исполнению. Хорошо. Но ждать помощи пока не от кого. Самому решить эту задачу — невозможно. Проще получить благословение Святой девы Марии… «Марии», — машинально повторил я, а в сознании уже мелькнула дерзкая мысль…

Что же, если другого выхода нет, почему бы не обратиться к Марии, тайному агенту службы безопасности? Той самой Марии, которая ловко разыграла сцену случайного знакомства со мной на теплоходе. Она ведь не знала о том, что счастливый случай помог раскрыть глаза на мою дурацкую сентиментальность и излишнее самомнение. «Еще бы! Возомнил, что покорил милую недотрогу с первого взгляда! Идиот!»

Правда, в последнее время ее наигранная радость при встречах вызывала раздражение. Но наигранная ли? Или я впадаю в другую крайность? Ведь порой нежность ее кажется неподдельной, а чувства вполне искренними. Почему бы и нет? Выполняя задание, офицер безопасности (ну не офицер — агент) влюбилась в советского разведчика: чем не сюжет? Нормально. Как бы то ни было, все это вызывало во мне противоречивые чувства. Но тут, в этой безвыходной, как казалось, ситуации родилась четкая мысль: привлечь ее на свою сторону. Это была опасная затея, почти без шанса на успех. Подругой возможности я не видел.

В художественной литературе или кино наш разведчик в подобной ситуации оперирует известными ему данными, компрометирующими противника, и тот под страхом разоблачения вынужден подчиниться нашему разведчику! Таким образом убивается сразу два зайца: наш разведчик остается хозяином положения и заставляет работать на себя противника. Но так бывает в кино, а здесь была жесткая реальность и роман — такой, какой есть.

Я не знал никаких компрометирующих данных против Марии и мог рассчитывать лишь на некоторую благосклонность ко мне. Но как воспользоваться этим?

Медлить было нельзя. Я так ничего и не придумал, а хоть что-то решить нужно не позже завтрашнего вечера. Потому что я не верил, что мои противники в парламенте и гестапо могут сидеть и ничего не делать. Чтобы принять решение и что-то сделать — им понадобится не много времени…

С наступлением темноты я отправился на остановку штадтбана[8] и уже через несколько минут был в своем восемнадцатом районе, а дальше прошел пешком на Вальрнештрассе. Все тихо. Ничего подозрительного я не заметил и вошел в дом со стороны сада. Бесшумно открыл ключом дверь и потихоньку вошел в комнату. Запер дверь, освободил задвижку окна, оставил слегка приоткрытой одну створку. Не раздеваясь, прилег на тахту. Спать я не мог и продолжал думать.

Если придется покинуть Вену, то почти не останется шансов установить связь с движением Сопротивления и нашим разведцентром. Оборвалась бы невидимая нить, ведущая к венским подпольщикам. А они, увы, все еще воздерживались от контакта. Правда, я уже несколько раз замечал то изучающий, то, казалось, дружелюбный взгляд механика гаража, с которым мы в последнее время часто встречались в студенческой столовой. Знакомство еще не состоялось, но оно должно было произойти. Не с ним, так с другим, но я точно знал, что это будет скоро.

Я задремал, но часто просыпался, прислушивался к шорохам, готовый в любой момент выскочить в окно. Впрочем, это было бы бесполезно, если бы дом был окружен. Утром я позвонил Марии и договорился о встрече вечером. Чтобы не поддаваться тревожным мыслям, решил не пропускать лекции для заочников. Первой была начертательная геометрия. Этот предмет вел профессор Корн, очень молодой и, пожалуй, самый популярный у студентов. На его лекции всегда приходило немало слушателей. Мне нравился этот предмет и манера преподавания. Корн был отличным графиком. Изображаемые им на доске цветными мелками эпюры и проекции были всегда безукоризненно понятны и четки. К нам, студентам, он обращался не иначе как «герр коллега» и никогда не показывал своего превосходства, даже над первокурсниками.

После начертательной геометрии была высшая математика. Ее вел пожилой, болезненного вида профессор. Материал он излагал монотонным голосом, и слушать его было утомительно. Сегодня — особенно. С трудом досидел я до конца, наскоро перекусил в буфете и отправился в мастерскую, где еще иногда подрабатывал.

Эту неделю я раскрашивал кувшины для воды. Орнамент в виде стилизованных цветов наносился специальной эмалью с помощью тонкой кисти, без трафарета. Работа требовала внимания и аккуратности. Но сегодня дело не клеилось. Орнамент получался неровным, линии не имели четкости. Хозяйка мастерской, решила, что я нездоров. Засунула мне в карман порошки, таблетки и отпустила домой. По дороге я внимательно наблюдал, нет ли «хвоста». Дома быстро переоделся, приготовил на всякий случай чемодан с самым необходимым, и отправился на свидание с Марией. Мы встретились у памятника Иоганну Штраусу в сквере на Карлсплатц, рядом с величественным зданием Петерскюрхе, напоминающим Исаакиевский собор в Санкт-Петербурге.

Небо хмурилось. Было прохладно. Мария поеживалась от холода в своем легком, не по погоде, платье и предложила пойти к ней домой. Она жила в небольшом коттедже. Мать и сестра еще не возвратились из Бадена, куда уезжали на лето. Мы были одни. Я помог разжечь камин в гостиной, и мы устроились поближе к огню в удобных шезлонгах. Она придвинула небольшой столик с вином и закусками. Я протянул руку к бутылке, но она сама налила две полные рюмки крепкого брандвейна и со словами «Zum Wohlb[9]» быстро выпила вино и выжидающе посмотрела на меня. Я последовал ее примеру.

Щеки ее раскраснелись, длинные ресницы были слегка опушены, губы полуоткрыты в ожидании поцелуя. В этот миг она была просто обворожительна.

— Ты не хочешь поцеловать меня? — спросила она.

Я подошел ближе. Она закрыла глаза и слегка подалась вперед. Я наклонился к ней и, едва не касаясь ее губ, произнес:

— Лучше скажи, какое задание ты получила относительно меня?

Она вздрогнула.

— Какое задание? О чем ты?..

— Довольно притворяться! Мне известно, кто ты!

Она хотела что-то сказать, но запнулась. Губы ее

задрожали, она закрыла лицо руками и разрыдалась… Я терпеливо ждал. Через некоторое время она совладала с собой. Слегка привела себя в порядок.

— Да, я выполняла задание. Но сегодня сама хотела тебе сказать об этом. Мне надоело это притворство. Ты можешь мне верить, можешь не верить… Но я люблю тебя так, как не любила никого и никогда. Если хочешь, можешь в этом убедиться. Прости!

Она снова заплакала… У меня не было особых оснований сомневаться в ее искренности, а потом, не так уж часто мне объяснялись в любви с такой пылкостью. И ведь я не был к ней вовсе безразличен; но до конца я ей все равно теперь уже не верил.

Когда она успокоилась, я рассказал ей о допросе в парламенте (тут я почти ничем не рисковал). Сказал и о том, что мне необходимо узнать, что же, в конце концов, в отношении меня планирует контрразведка.

Мария пообещала, что постарается все узнать и сразу же известит меня, как только ей станет хоть что-либо известно… Худой мир был восстановлен, он был лучше доброй ссоры.

В один из дней тревожного ожидания венские подпольщики наконец решились установить со мной контакт. Их представителем, как я и предполагал, оказался механик гаража Вилли. Он передал мне привет от эссенских товарищей. Это был пароль.