Редактор хитро посмотрел на него и подмигнул:
— Да, да, подальше от греха…
И, понизив голос, доверительно сказал:
— Вы слышали? Они арестовали Лаудингера, моего редактора биржевого отдела и председателя союза журналистов города. И за что? За то, что во время речи нациста — биржевого комиссара — он сделал презрительные замечания.
Рихард вскинул голову и холодно сказал:
— Господин редактор, я полагаю, что презрительные замечания по поводу речи комиссара правительства не делают чести сотруднику вашей газеты.
— Конечно, конечно! — закивал и заулыбался редактор. — Я сам думаю точно так же! Но коллектив нервничает, производительность снижается.
Он поднялся с кресла.
— Что касается меня, то я всецело одобряю вашу кандидатуру. Однако, — он развел пухлыми руками, — все вопросы, в том числе и кадровые, я могу решить только с согласия партийного комиссара, прикрепленного к нашей газете. Разрешите проводить вас к нему?
Кабинет комиссара помещался рядом с кабинетом главного редактора. Он был таким же громадным, а сам комиссар — худым и молодым. Позади стола комиссара висел огромный портрет фюрера, да еще ниспадал со стены флаг со свастикой. Однако комиссар был не в черном и не в коричневом мундире, а в штатском костюме.
— Можете идти, — оборвал он словообильную речь редактора. — Я сам разберусь. С глазу на глаз.
И когда редактор осторожно прикрыл за собой дверь, приказал Рихарду:
— Садитесь. Рассказывайте. От ноля.
— Что?
— Как — что? Биографию. Жиды в роду были?
Комиссар, мутноглазый и тщедушный, напомнил Рихарду одного из тех инквизиторов-студентов, которые везли сжигать книги. «С такими надо держаться круто», — решил он и, нагнувшись к комиссару, тихо сказал:
— Милейший, когда ваша мамочка еще вытирала вам нос, я уже был соратником моего Адольфа. Хайль Адольф Гитлер!
Комиссар вскочил:
— Хайль! — недоверчиво посмотрел на Рихарда. — Вот как? Это другой разговор, герр…
— Доктор Зорге, — небрежно подсказал Рихард.
— Но все же моя обязанность — выяснять взгляды сотрудников этой паршивой газетенки, — продолжил комиссар. — Итак, что вы думаете о программе национал-социализма?
— Что социализм в этой программе — лишь клетка для того, чтобы поймать птичку.
— Да как вы смеете!
— Я удивлен, — ледяным тоном оборвал его Рихард. — Неужели вы не знаете этот всемирно знаменитый афоризм Иозефа Геббельса?
— Ах, да! — рассмеялся комиссар. — Я и забыл. Из замечательных афоризмов господина имперского министра мне особенно запомнились два. Первый: «Во всем можно нас обвинять, но только не в том, что мы скучны». Ха-ха!.. И второй: «Меня тошнит от любого печатного слова». Ха-ха-ха!..
— Вы, я вижу, любознательный парень, — покровительственно сказал Рихард. — Не продолжить ли нам беседу на берегу Майна, за бутылкой доброго рейнвейна? Приглашаю вас пообедать.
По тому, как дрогнул кадык на шее комиссара, Рихард понял: апломба у него много, а кошелек, видимо, пуст. Этот вывод имел немаловажное значение.
…Они сидели на террасе дорогого ресторана на самой набережной реки. Рихард подливал и подливал густое вино в бокал комиссара и терпеливо слушал его разглагольствования. Комиссар все больше пьянел, благодарно моргал мутными глазами и бормотал, то ли наизусть цитируя Альфреда Розенберга и Иозефа Геббельса, то ли высказывал свои личные сокровенные мысли:
— М-мы вернемся назад, к крови и почвенности. Долой человеческую культуру! Ее нет так же, как нет мировой истории. Есть только история Г-Германии. История вырастает из крови и почвы! М-мужчина должен воевать, а женщина рожать. Мужчине п-перестать воевать — это то же, что женщине п-перестать рожать!..
Рихард слушал. Умение слушать, не проявляя своих чувств, — одно из обязательных качеств разведчика. Слушал — и думал: «И вот такого заморыша боится сейчас газета, которая не боялась выступать против самого Бисмарка! И Франкфурт, двухтысячелетний город, в свое время служивший местом избрания германских королей и коронования императоров Священной Римской империи, вольный город и родина Гёте, безропотно отдал себя во власть шайки этих подонков!..»
С Франкфуртом были связаны особенно дорогие и важные для Рихарда воспоминания. Собственно, и путь, трудный путь солдата свободы, который он выбрал, начался именно здесь. В 1923 году он приехал сюда по заданию партии. В 1924 году, как пропагандист, готовил рабочих к выборам в рейхстаг. Компартия тогда только вышла из подполья. А еще раньше, в первых числах апреля, во Франкфурте состоялся IX партейтаг — съезд Компартии Германии, в котором Рихард принимал участие. Здесь-то, на съезде, он и познакомился с нелегально прибывшей во Франкфурт делегацией советских коммунистов. Они рассказывали Рихарду о его Родине — Советской России, победно и трудно утверждавшей власть рабочих и крестьян, о Баку, где он родился и откуда его увезли в Германию еще мальчиком…
Следующей весной руководство партии направило его на работу в Москву… Он стал советским гражданином. А в марте того же 1925 года Хамовническим райкомом столицы был принят в партию большевиков.
Сейчас он невольным движением пощупал внутренний карман, словно там лежал партбилет.
— Ч-что? Сердце?
Голос гитлеровца вернул Рихарда к действительности.
Да, все началось здесь, во Франкфурте… Впрочем, нет. Гораздо раньше. В окопах под Верденом. За восемь лет до первой встречи с русскими коммунистами на IX партейтаге…
Он наклонился к фашистскому комиссару. Подлил вина.
— Сердце для национал-социалиста — излишняя роскошь.
— 3-замечательный афоризм! — непослушным языком облизнул тот губы. — Надо з-запомнить. Да, так на ч-чем я остановился? На крови…
Перед глазами Рихарда вновь всплыло окровавленное лицо Карла. Его глаза. И Рихард почувствовал, как его руки наливаются чугунной тяжестью. Своими руками задушил бы он сейчас этого выродка, сидящего напротив, лакающего рейнвейн и страшно рассуждающего о крови. Да, сердце ему ни к чему. Сколько горя принесут эти выродки, если их вовремя не уничтожить!..
— Ну-с, так как с моим назначением? — небрежно бросил он, дождавшись паузы.
— О ч-чем речь, Рихард? — заморгал ресницами комиссар. — Я с-собственноручно напишу все в Берлин.
— Почему в Берлин?
— Чудак, разве ты не знаешь последнего приказа? Все корреспонденты, выезжающие на работу за границы рейха, должны п-персонально и лично утверждаться у рейхсминистра, доктора Иозефа Геббельса. Хайль!
Снова Берлин. Снова Унтер-ден-Линден. Только на этот раз — отель «Кайзерхоф».
Через Инге Рихард сообщил Оскару о новых осложнениях. Получил ответ: к самому министру идти не следует. Нужно выждать момента, когда Геббельс уедет из Берлина, и заявиться к более «мелкой сошке». Это не так опасно. А пока вот еще несколько рекомендательных писем: в «Берзен дейтунг» — солидную биржевую газету, в «Теглихе рундшау». С ними можно договориться просто о внештатном сотрудничестве.
Зорге решил ждать. А с помощью юной связной отправил письмо Старику. Подробный отчет — и несколько слов приписки: «При большом оживлении, которое существует в здешних краях, интерес к моей личности может стать чересчур интенсивным. Рамзай. 3 июля 1933 года».
И вот он сидит в кабинете чиновника аппарата Геббельса. Этот чиновник совсем не похож на франкфуртского комиссара: немолодой, с умными холодными глазами, вельможно откинувшийся в кресле. Не спрашивает, а сам слушает — и смотрит, смотрит… Рихард спокойно выдерживает взгляд. Да, этот, видно, кадровый нацист. Он в военном эсэсовском мундире. Судя по знакам различия — штурмбаннфюрер. Майор. Сверлит взглядом. Неторопливо перечитывает бумаги. Нажимает кнопку звонка под доской стола.
В дверях вырастает дюжий штурмовик.
