— Мне непонятна позиция шефа, — сказал он как-то Инне. — Безусловно, он видный ученый, пользуется доверием наверху. Но знаешь, у Осокина за границей есть родственники, сестра с племянником. Она еще до революции, он мне сам рассказывал, вышла замуж за крупного лесовладельца, а после Октября осталась с мужем в Финляндии. У них были владения на Карельском перешейке. Он, мой дорогой шеф, утверждал, что с сестрой не переписывается. А сейчас, представь только, эта сестра вновь объявилась.

— Да ну! — изумилась Инна.

— Факт! Старуха — она старше брата — жива, здорова и содержит салон мод. Приезжала тут с фирмачами в Москву и, конечно, разыскала братца. Муж ее вроде давно помер, есть сын. Совладелец какой-то промышленной фирмы, а может, торговой, точно не помню. Он приезжает к нам регулярно, с дядюшкой, разумеется, встречается, подарки привозит...

Инна даже задохнулась от мысли, внезапно пришедшей к ней в голову. Дикой, чудовищной для любого другого человека, но логичной и естественной для нее, привыкшей все мерить по своей мерке.

— Это уже интересно, — медленно протянула она, закуривая сигарету (с некоторых пор Инна стала курить).

— Что интересно? — не понял Михаил Семенович.

— А все интересно, — как-то нервно рассмеялась Инна. Теперь уже и Корицкий понял, что она имеет в виду.

В другое время Михаил Семенович рассмеялся бы и назвал догадку подруги так, как она того и заслуживала, — чепухой. Но не теперь. Теперь он подсознательно стал подводить под нее все, что ему было известно об Осокине или начало казаться.

— Знаешь, — сказал он Инне при очередной встрече, — возможно, твоя догадка не лишена основания.

— Ну? — нетерпеливо взвилась Инна.

— Старика уже несколько лет приглашают в Америку читать лекции. До сих пор он отказывался, а теперь сказал, что подумает. Почему? Их делегации наш институт посещали? Посещали. На приемы в посольство Осокина потом приглашали? Приглашали. Письма от американских коллег он получает? Получает. И литературу тоже. А теперь еще эти визиты сестры и племянника.

Инна Александровна взволнованно ходила по комнате (до решения своих семейных проблем, с чем по ряду причин они решили не спешить, Корицкий снимал для встреч с любимой женщиной частную квартиру на Большой Пироговской). Мысли, одна злее другой, роились в ее голове. Возникшее нелепое подозрение перешло в уверенность.

— А если старик с твоей или своей разработкой тянет не случайно?

Корицкий еще не совсем понял ход ее мыслей. Инна раздраженно пояснила:

— Я хочу сказать, что одна из этих разработок перспективнее, лучше, эффективнее. Убеждена, что это твоя разработка. Вот он ее и затирает! Свою протолкнет в промышленность и получит очередную лауреатскую медаль. А твою подарит коллегам за океан... Не безвозмездно, конечно. Сестрица, племянничек... Есть куда перевести гонорар!

Корицкий побледнел.

— Ты с ума сошла! — растерянно сказал он.

— Ничуть! Надо быть такой рохлей, как ты, чтобы столько времени ни о чем не догадываться!

Даже умные люди в чем-то глупеют, когда становятся слепыми рабами охватившей их бредовой идеи. С этого мгновения они слышат и видят только то, что согласуется с их предвзятой убежденностью. Корицкий к тому же был подавлен напором и страстностью Инны Александровны. Раньше она была зеркалом его мыслей, интересов, взглядов. Теперь они поменялись ролями. Отныне все слова, поступки ученого находили у Котельниковой и Корицкого одно-единственное объяснение, разговоры вертелись вокруг одного и того же: Осокин и сестра... Осокин и племянник... Осокин и иностранцы... А главное — Осокин и научная разработка Михаила Семеновича.

Инна Александровна приходила в ярость от мысли, что коварный старик будет пользоваться где-то «там» славой, положением и богатством, которые на самом деле по праву должны принадлежать им с Михаилом Семеновичем, вынужденным до сих пор скрываться от людей. Почему?! Михаил так талантлив, у него столько идей, он так много может сделать... Если ему никто не будет мешать. А мешали Корицкому, а следовательно, и ей, ее личному счастью, по мнению Инны, все: жена Михаила, Котельников, Осокин, сотрудники института и министерства.

Когда она в первый раз сформулировала сама себе то, что уже вознамерилась совершить, ее охватил ужас. Не от чудовищности замысла, а от страха перед возможными последствиями в случае неудачи. Но, повторив про себя эти слова во второй, третий, четвертый раз, она перестала бояться.

Инне не потребовалось много времени, чтобы склонить Корицкого к созревшей у нее мысли. Внутренне Михаил Семенович уже был готов к этому. Только малодушие мешало ему первому произнести решающие слова.

Не день и не два — несколько месяцев Котельникова и Корицкий разрабатывали свой план, стараясь предусмотреть все, не упустить ни одной мелочи.

Для начала Котельникова и Корицкий решили, используя его положение заместителя директора крупного НИИ, одновременно и скопить в Советском Союзе капитал в золоте и драгоценностях, и обеспечить счет в твердой иностранной валюте за границей.

Ермолин подумал, что наконец-то все становится на свои места, вернее, начинает становиться. Теперь ему важно было в первую очередь выяснить, что вынудило Корицкого сделать это признание. Ермолин был уверен, что без какого-либо серьезного побуждения извне профессор никогда бы с повинной не пришел. Он оказался прав.

...Накануне Корицкий возвращался домой в восьмом часу вечера. День он провел в библиотеке Дома ученых. Последнее время Михаил Семенович выискивал любые предлоги, чтобы как можно меньше бывать в ставшей ему, по существу, чужой квартире. Усталый и озабоченный, Михаил Семенович шел по многу раз хоженному маршруту к себе на Метростроевскую. Свет уличных фонарей едва пробивался сквозь холодную, насыщенную влагой мглу.

Вчера опять была тягостная беседа с шефом. Михаил Семенович уже не впервые ловил себя на мысли, что при таких трудных разговорах горячится и нервничает он, а не его шеф. Осокин всегда оставался спокоен. Что это — от старости? От житейской мудрости? Или от непоколебимой уверенности в себе? Корицкий стал подмечать, что при этих спорах Осокин держится не с неприязнью к нему, а скорее даже с каким-то непонятным, а потому особенно обидным сожалением.

Работа, работа... И одиночество. Инны нет, семья — фикция, дом — комната, в которой он только спит, и то с помощью двух таблеток эуноктина, и немного читает. Только специальную литературу. Художественную он забросил. В ней обязательно присутствует любовь, а любовь — это Инна, которой больше нет.

Инна ушла из жизни, вместе с ее смертью рухнули все надежды зажить вольготно и счастливо, в соответствии со своими представлениями. Сестра уже намекает, что ему нужно найти себе другую женщину, чтобы утешиться и успокоиться.

Чепуха. Без Инны ему не нужны ни Запад, ни слава, ни деньги. Что же касается научных идей, пора признаться самому себе, он самообольщался, все они, несмотря на его способности, родились под прямым воздействием Осокина.

Что ему остается? «Живи и работай, работай и живи», — сказала ему когда-то жена. Михаил Семенович продолжал работать, он и чувствовал-то себя по-человечески только в лаборатории, среди своих сотрудников.

Еще существовал страх. Кроме тоски. Корицкий знал, что по делу о смерти велось следствие, что опытные люди изучали все обстоятельства, попавшие в сферу их внимания, чтобы установить, что именно случилось за рубежом с советской гражданкой Инной Александровной Котельниковой? А что, собственно, с нею произошло? Это для него оставалось неизвестным. Знал только, что он боится. Чего конкретно, сформулировать было трудно, но липкое, обволакивающее чувство, неотступное, словно ночной кошмар, не оставляло его ни на миг.

С сестрой Юлией Корицкий старался не встречаться. Она стала ему чужой. Год назад он бы рассмеялся, если бы ему сказали, что Юлия способна увлечься мужчиной, к тому же пожилым, по-настоящему. Вначале он полагал, что сестра просто хочет женить Осокина на себе. Оказалось — наоборот! Осокин предложил Юлии Николаевне стать его женой, а она отказалась. Этого, видите ли, ни ему, ни ей не простит Светлана, его дочь. Надо подождать... Кто мог ожидать от Юлии такого благородства и бескорыстия! Смерть Инны и болезнь вообще ее здорово встряхнули. Она разогнала всех старых приятельниц, всякую шушеру, которая вечно толклась вокруг нее на Гоголевском, перестала быть главным авторитетом по московским сплетням.