Ну, это в контрразведке, в Москве, в «Доме 2», в 50-е годы. Бог знает что творилось на периферии, в тюрьмах, в лагерях, как писались тамошние рапорты и какие резолюции на них «ложили»… Во всяком случае, автор приведенного выше рассказа пользовался моим полным доверием, да и приукрашивать действительность ему не было никакого резона — мы делились куда более интересными вещами.

Начальником 5-го Управления назначили, конечно, партийного деятеля — секретаря областного, кажется, комитета партии, человека настолько бесцветного и неинтересного, что вспомнить о нем решительно нечего. На многочисленных совещаниях и собраниях он чувствовал себя явно не в своей тарелке, добродушно пошучивал, но его некомпетентность была просто вопиющей — даже «наверху» это, видимо, почувствовали и вскоре его заместителем стал Филипп Денисович Бобков.

Колеса бешено завертелись, все изменилось враз. Все почувствовали — это человек, который знает дело, знает, чего он хочет от подчиненных, и было совершенно ясно, что он этого добьется.

Забегая вперед, к временам, когда Крючков и K° отделались от Бобкова, отмечу: они позаботились о том, чтобы во всех публикациях о его увольнении на пенсию было подчеркнуто, что он был чуть ли не главным борцом против вольнодумства и диссидентства… Ни слова не было сказано, что Бобков воевал и был многажды тяжело ранен, что он прошел путь от рядового опера до заместителя Председателя КГБ, что он был выдающимся контрразведчиком, что он работал с агентурой, возле которой партчекисты вроде Крючкова и рядом-то не стояли, что он задумывал и проводил операции, по сравнению с которыми любое детективное чтиво выглядит пресным и убогим…

Я потихоньку осваивал свой участок. Помимо официальных контактов, десятков доверительных связей, переданных мне агентов, я обрастал и просто приятельскими отношениями с сотрудниками учреждений, за которыми надзирал, работал с поступавшими ко мне документами, учился понимать иногда скрытый их смысл, овладевал штампами оперативной переписки, которые вскоре возненавидел. «Считал бы целесообразным не препятствовать…», «Полагал бы не возражать…», «Комплексом агентурно-оперативных мероприятий установлено…» Русский язык терялся в этой мешанине, и на ум все время приходил оруэлловский «новояз».

Кстати, о документах. С первых же дней меня поразило почти полное отсутствие не то что штабной культуры (особенно у оперов старшего поколения), а простого умения работать с документами и хранить их. Будучи педантом по природе, я решил показать, как нужно организовать делопроизводство. К документам я всегда относился уважительно, порядок на своем «участке» навел довольно быстро и среди ночи мог сказать, на какой полке моего сейфа лежит или стоит тот или иной том дела или документ. Идеальным порядком в этой части моей работы я гордился безгранично до 1972 года, когда «погорел», поскользнувшись именно на этой «банановой корке».

И все-таки иногда накатывали приступы малодушия: уж слишком все, чем я занимался, отличалось от прежнего. С одной стороны, я понимал, что вряд ли глупее тех, кто вокруг, с другой — мне не хотелось работать так, как работали они, — кое в чем я уже начал разбираться.

А дело просто было в том, что я еще не накопил знаний, навыков, профессиональных привычек. Тем не менее, накопление шло — незаметно для меня, я исправно выполнял все, что полагалось, встречался с людьми, торчал в подведомственных мне учреждениях, легко устанавливал знакомства и связи. В некоторых конкретных поручениях и заданиях потихоньку проявлял себя: мог, например, быстро перевести и отпечатать на машинке текст (среди оперсостава это умели в то время единицы), мог часами сидеть в наушниках и расшифровывать с магнитофонной ленты запись чьих-то голосов и опять-таки сразу печатать текст на машинке — сейчас это кажется такой мелочью… Мог организовать и провести простенькую операцию по добыванию чьих-то ключей от квартиры, где лежали не только деньги. Этими «практическими» приемами, к моему удивлению, многие из новых коллег не владели, так как привыкли во всем полагаться на вспомогательные службы.

Кстати, всеобщее убеждение в том, что в КГБ стоило нажать на кнопку — и результат на столе, совершенно ошибочно. Как и во всей стране, там так же не хватало (и сейчас, наверное, не хватает) самого необходимого, начиная с канцелярских принадлежностей, иногда и бумаги, и кончая техническими средствами, постами наружного наблюдения, «точками» секретного подслушивания и т. д. Разумеется, в определенных разработках и делах хватало всего — когда игра стоила свеч или казалось, что она их стоила… «Всего хватало» в делах по шпионажу и в разработках крупных «антисоветчиков» — государство чувствовало угрозу своему существованию и не жалело средств. И еще: у сильных мира сего всегда хватало средств на слежку друг за другом. Но тут привлекали незначительное количество столь доверенных людей, что мы узнавали об этом урывками и чаще всего случайно.

Сотрудники нашего отделения, «занимавшиеся» медициной, однажды с огромными трудностями убедили руководство в необходимости слушать телефонные разговоры какого-то медицинского бонзы. И что же? В первые же дни на их столах лежали сводки телефонных разговоров с одним из престарелых «отцов» города. Собеседники подробно обсуждали бывшие и предстоявшие оргии, искусных утешительниц, устройство отдельных кабинетов в московских ресторанах и т. д. Интимные изыски обсуждались в таких подробностях, что у читавших сводки потели лбы. Лебедев, когда сводки попали ему на стол, схватился за голову: «Вы что, на пенсию меня хотите отправить? Немедленно сжечь все, пепел разжевать и проглотить!!!» Он даже перестал заикаться…

На участке медицины работали особенно сильные агентуристы, может быть, еще и потому, что начальство считало его самым «блатным». Так в «Доме 2» называли участки работы, где оперработник, руководство и КГБ в целом имели возможность извлекать не только оперативную выгоду, но и выгоду практическую: достать редкое лекарство, положить в хорошую больницу «нужного» человека, обследовать кого-то на уникальной аппаратуре, организовать консультацию у хорошего специалиста. Некоторые начальники использовали эту линию работы для укрепления собственных позиций, но ведь упрекнуть кого бы то ни было нельзя: речь всегда шла о чьем-либо здоровье.

Борис Королев, умерший вскоре от тяжелого заболевания мозга (так и не помог сам себе), Женя Б., изгнанный из КГБ за то, что «протянул язык» не там, где нужно (отдельная история), Евгений К. — работники с участка медицины, люди с большими запасами душевного здоровья, всегда готовые помочь и имевшие для этого возможности, годами создававшиеся на этом участке. Понятное дело, Ф. Д. Бобков был в прекрасных отношениях с медицинским руководством страны, ясно, что многие начальники КГБ поддерживали такие же отношения с различными начальниками от медицины, дружили с ними, но Женя Б., например, умея дружить ничуть не хуже любого начальника, был еще и завзятым меломаном и (не без использования опервозможностей) пропускал через свои супермагнитофоны практически все пластинки, попадавшие в СССР из-за рубежа по почтовым каналам. Евгений К. прекрасно играл в теннис, и однажды, сидя в его кабинете и подняв телефонную трубку (Женя за чем-то вышел), я услышал: «С вами говорит секретарь профессора такого-то. Передайте, пожалуйста, Евгению Васильевичу, что профессор сможет приехать на корт на полчаса позже…» Названа была фамилия одного из руководителей Минздрава СССР, и я понял, что с официальными контактами в «группе медицины» дела обстоят неплохо.

Вскоре после моего прихода на работу в «Дом 2» разразилась эпидемия холеры в Казани — страшный позор для страны, гордившейся «самой лучшей» системой здравоохранения. Наши «медики», конечно, помчались туда во главе с покойным ныне заместителем начальника Управления генералом Н. Вернулись через месяц. Н. почему-то сразу получил орден Красной Звезды (считалось, что за борьбу с холерой), но ребята рассказывали, что серьезная борьба шла и с медицинским начальством.