Я должен был иметь и значительное количество так называемых «доверенных лиц», на оперативном жаргоне их иногда в шутку называют «доверчивыми лицами», — это не агенты, и их отношения с оперработником не конспиративны, но более доверительны, чем при «официальных контактах»: предполагается, что от них можно получать интересную и не всем доступную информацию.

Бывает, что доверительные отношения перерастают в агентурные.

И, наконец, самый главный, самый скрытый и самый ценный источник получения информации — агентура. В наше время, когда из бывших советских спецслужб сделали «мальчика для битья», добрались не только до оперработников, которых расшифровывают пачками, но и до агентуры — деяния, которые в США (на реалии политической жизни этой страны у нас особенно любят ссылаться все, кто побывал там неделю или две) преследуются в уголовном порядке.

Декларируется, что сотрудничать с секретными службами своей страны — позор. Перебежчиков и предателей различных мастей торопливо обряжают в белоснежные тоги борцов за гражданские права и носителей светлых демократических идеалов. Нечего и голову ломать, чтобы ответить на вопрос, кому все это нужно?

Никакая самая совершенная техника не заменит хорошего агента на хорошем месте: только человек может дать оценку происходящего, анализ обстановки, прогноз на будущее — никакой компьютер ничего подобного сделать не в состоянии. Наконец — и это, может быть, самое важное, — только человек может воздействовать в «нужном» плане на другого человека — побудить его на какие-либо действия либо, наоборот, удержать от них. В КГБ работе с агентурой всегда уделялось огромное значение, а уж в только что созданном 5-м Управлении — просто невероятное.

Бесчисленное множество совещаний, заседаний, собраний в Управлении и отделе было посвящено созданию новой и перевоспитанию старой агентуры для использования ее в борьбе с «идеологической диверсией». (Термин «диверсия» нами, русскими, понимается не так, как в англоговорящих странах, откуда он пришел к нам. Диверсия — это какое-то второстепенное действие, должное отвлечь, отвести внимание противника от основного, главного, решающего. У нас же диверсия обычно понимается как некая острая акция, стоящая, наоборот, в центре событий и чуть ли не во главе их.)

Собрания и совещания я возненавидел страстно еще в «семерке» из-за необходимости долго слушать малограмотную болтовню говорунов, уверенных, что они изрекают бессмертные истины. Мне всегда казалось, что особое наслаждение они получали не только от процесса назидательного говорения, но и от беззащитности слушателей, никто из которых, разумеется, не мог встать и выйти из зала. Вечной, неразрешимой загадкой до сих пор для меня осталось то обстоятельство, что именно те, кто имели что сказать и умели это сделать, как раз и не стремились выступать…

Однако, высиживая долгие часы на этих сборах, я начинал понимать, что с моим участком культурно-общественного обмена мне здорово повезло. Дело в том, что там продолжалась обычная контрразведывательная работа, и поиски «крамолы» носили чисто декларативный характер. Другое дело, например, работа по творческим союзам — писателей, художников, даже Союз композиторов стал зоной пристального внимания «искусствоведов в штатском» — так мы прозвали своих коллег, трудившихся на этих направлениях. «Остро» стояли и вопросы «оперативного обеспечения» (то есть надзора) институтов общественных наук АН СССР, где среди «слабозакаленных в идейном отношении» обществоведов уже появлялись первые ростки вольтерьянства, свободомыслия и отклонений от набившей всем оскомину «генеральной линии».

Одно из подразделений вело разработки «антисоветчиков» — слово «диссидент» все еще не было в ходу у широких оперативных кругов, оно появилось в нашей среде гораздо позже, почему-то в связи с публикацией на Западе известных «мемуаров Хрущева». В этом подразделении не спали ночей, часто проводили оперативные мероприятия, готовили материалы для арестов, следствия, суда.

Кстати, о следствии.

В правоохранительной системе нормальной страны существует разделение на органы дознания и органы следствия. Дознаватель — оперативный сотрудник, ведущий розыск преступника, его разработку, поиски вещественных доказательств. Он использует агентов, организует наружное наблюдение за объектом разработки, подслушивание телефонных разговоров, негласно обыскивает квартиры и служебные помещения, напихивает, где это нужно, микрофоны, словом, использует все имеющиеся у него возможности — для чего?

Да для того чтобы получить не просто доказательства преступной деятельности объекта разработки, а такие доказательства, которые позволят передать имеющиеся материалы следствию, а позже — суду. Далеко не все полученные дознавателем материалы можно использовать в следствии и на суде — так, у нас с завидным упрямством отказывались официально признать, что существует, например, перлюстрация корреспонденции, средства подслушивания и многое другое. Нельзя было использовать в суде показания оперработников, не говоря уже, понятное дело, об агентуре, ибо это привело бы к ее расшифровке. Словом, блестящий на первый взгляд материал следствие может возвратить на доработку либо за недоказанностью улик, либо за невозможностью использовать полученные материалы без расшифровки методов, которыми они были получены. Дело непростое, казавшееся мне, не юристу, на протяжении всех моих долгих лет работы в контрразведке уделом невероятных знатоков, настоящих, а не телевизионных.

В ЧК или, скажем, НКВД никаких сложностей в этом плане не существовало, так как оперативный работник, занимавшийся дознанием, сам же вел и следствие.

Не нужно было, передавая материалы следствию, доказывать, что объект разработки нарушил закон, не нужно было обосновывать законность собственных действий и методов, «легализовать» материалы, полученные в результате секретных оперативных мероприятий. Что же тогда передавали в суд для организации и ведения процесса? А признание обвиняемого, вот что.

Доказывать, обосновывать или объяснять что-либо оперработник должен был только своему начальнику, основываясь исключительно на «классовом чутье»…

И никакие законы при этом не нарушались: как раньше, так и в мои годы работы в контрразведке, все делалось только по закону. Но придумывали законы не в ЧК и не в КГБ, там обеспечивали соблюдение и исполнение этих законов законными же, по тем временам, средствами. О некоторых из них один старослужащий рассказывал вот что.

«… Не знаю, что было раньше, до моей службы в НКВД: ни я, ни мои товарищи об этом никогда не расспрашивали ни старослужащих, ни начальство. В архивных материалах тоже никаких следов видеть не приходилось. Потом я понял, почему. Даже те «методы воздействия», которые применялись в «Доме 2», — а из известных мне это были оплеуха или зуботычина во время допроса, карцер, лишение чего-нибудь уже и так обездоленного человека, вполне осознавались оперсоставом и руководством как антигуманные и возможность нести ответственность представлялась вполне реальной. Поэтому существовали казуистические «ходы» по оформлению и разрешению применять эти «методы».

Писался такой приблизительно рапорт: «Начальнику… отделения… отдела… управления тов…

Арестованный имярек подозревается в принадлежности (или в связях) с уругвайской (или мексиканской, или американской) разведкой. Показаний не дает, на следствии ведет себя вызывающе (или провокационно).

Прошу санкции». Подпись.

Какой санкции, на что, в связи с чем?

А начальнику все было абсолютно ясно, и он (если соглашался с сотрудником) писал: «Согласен» или «Не возражаю». Да с чем согласен, против чего не возражает?

А оперу тоже все было ясно, и теперь во время допроса уже можно было, наорав на арестованного, еще и стукнуть его по голове увесистым томом, помахать перед носом ножкой от стула, надавать пощечин. Редко кто решался на большее — за злоупотребления такого рода еще в ЧК было расстреляно достаточно много сотрудников, и весь оперсостав прекрасно понимал пределы таких «возможностей». О более серьезных вещах, не говоря уже о пытках, мне слышать не приходилось никогда…»