Тяжелая дверь трещала: вот-вот в котельную ворвутся полицаи. Иван Иванович крикнул кочегару: «Уходи! Кому я говорю, ну!»

Кушнарев выломал решетку, вылез наружу, кинулся к деревянной ограде. Его заметили охранники из проходной, перерезали путь. Тогда он забежал за старые, заброшенные чаны, принялся отстреливаться. Его окружили, и он, не видя возможности выбраться, застрелился.

Машинист Иван Иванович ломом отбивался от ворвавшихся в котельную полицаев. Полицаи застрелили его в упор, за что получили нагоняй от начальства: машиниста и кочегара требовалось взять живыми.

Обо всем этом Метелин уже узнал от Василия, поэтому о подробностях не расспрашивал. У него тоже не оставалось сомнения в том, что полицаи не случайно оказались на заводе. То была засада. Кто их предупредил — вот вопрос.

Взрывчатку Синельников взял из секретника, устроенного в водопроводном люке. Кроме Сулименко, никто из подпольщиков с ним не общался. Вот почему, задавая Трубникову вопрос: «Тогда кто?» — Метелин не ожидал ясного ответа. Ему до боли не хотелось подозревать в предательстве возчика.

— А может, засекли, когда Синельников из тайника брал взрывчатку?

— Может, и так, — неопределенно проговорил Костя, — потому как никто из наших, кроме Ивана Ивановича и Жени, не пострадал. Аресты ведутся беспорядочно: кто на глаза попадется.

Метелин про себя отметил, что Костя не причислял возчика к своим, значит, в чем-то сомневался. Тогда зачем полицаям нужно было убивать Синельникова? Или по ошибке, в запальчивости?

— Постарайся, Костя, может, что узнаешь. Загадку эту мы тебе поручаем разгадать, — сказал Семен и, взглянув на красно-бордовое солнце, клонившееся к горизонту, добавил: — Ну двинули…

Вторую мину они также бесшумно потащили через бухту.

Первый подрывной заряд нашли там, где оставили. Соблюдая предельную осторожность, миновали заградительные сетки. Опустились на дно, замерли, ожидая полной темноты.

В порту было тихо. Волнения моря не ощущалось. Когда наступила ночь — по сигналу Метелина всплыли. Вот тут-то Костя допустил оплошность. Мина выскользнула из рук, он навалился на ее корпус туловищем. «Сигара» камнем пошла ко дну, увлекая за собой Костю, и он, забыв об опасности, взболтнул ластами воду.

Часовые на стенке мола насторожились, послышался окрик:

— Хальт![6]

— Хэндэ хох![7]

Совсем рядом с Семеном захлопали пули. Он замер, даже затаил дыхание. Потом часовые долго прислушивались, на своем языке посовещались:

— Ты ничего не слышал?

— Нет.

— Значит, мне показалось.

И они разошлись.

Выждав какое-то время, Семен и Костя поплыли дальше, каждый со своей миной. Достигнув дока, подвели «сигары» под днище плавучего завода. Механизмы взрывателей установили на пять часов утра. По их расчетам выходило, что до взрыва они сумеют выбраться на берег, спрятать костюмы, укрыться…

Взрыв потряс весь порт. Немцы полагали, что нападение произвела подводная лодка, и забросали подступы к гавани глубинными бомбами. Оглушили много рыбы. Целую неделю волны выбрасывали на берег осетров, белуг, окуней.

Максим Максимович через Сашко передал Метелину короткую записку: «Молодцам — слава! Так держать!»

Взрыв в порту расшевелил Приазовск. В то раннее утро открывались окна домов, скрипели калитки, слышался говор людей.

Но радость была короткой. К вечеру стало известно, что немцы, оцепив примыкающие к порту дома, арестовали всех, кого застигли в квартирах: женщин, детей, стариков — сто шесть человек. Среди них оказалось семнадцать работников порта. В городе на видном месте появилось извещение, в котором говорилось:

Надежда Илларионовна, узнав о взрыве, насмерть перепугалась, места себе не находила. В комнатах ей было душно, и она много раз выбегала во двор, открыв калитку, высунув голову, пугливо оглядывала пустую улицу. Пыталась копаться на грядках, разбитых у беседки, да ничего не получалось: тяпка выпадала из рук.

Сердце матери — вещун: подсказывало, что диверсия в порту не обошлась без участия ее Костеньки. Последнее время не зря задерживался. «У друзей ночую», — успокаивал ее.

Во второй половине дня, глуша тревогу, принялась приготавливать обед. Под стенами дровяного сарая нарвала крапивы, лебеды, искрошила, как капусту, очистила три старых проросших картофелины. «Борщ луком заправлю», — прошептала вслух.

Суетится мать у кастрюль, ждет детей с работы. А сомнение нет-нет да и заползет змеей подколодной: вернутся ли дети домой?

Первым, тяжело переступив порог, пришел старший — Василий. Опустившись на стул, стоявший возле стола, вздохнул. Надежда Илларионовна ласково взглянула в его лицо — бледное, поблекшее:

— Что с тобой, сынок?

— Ты знаешь, сколько народу сцапали?

Он торопливо рассказал об арестах в порту, заложниках.

Вернулась Ирина. Поцеловав мать, принялась накрывать на стол. Ежик ворвался раскрасневшийся, запыхавшийся. Тотчас увлек сестру в соседнюю комнату. «Не иначе как важные новости от Максима Максимовича принес, — подумала Надежда Илларионовна. — Ему всегда не терпится передать то, что поручено».

Костя запаздывал. Но вот, наконец, и он — неторопливый, сосредоточенный.

Ели молча, не глядя друг на друга. Сашко пытался внести оживление. Борщ, пахнувший разопревшей соломой, назвал «харчо по-грузински». На шутку никто не отозвался, она так и повисла в воздухе.

Встали из-за стола. Василий, ни к кому не обращаясь, мрачно сказал:

— Шилом моря не согреешь.

— Едко, а к чему? — подхватил Сашко.

Костя подошел к брату, слегка касаясь его плеча, спросил:

— Братеня, ты чем-то расстроен?

Василий махнул рукой:

— А сам не догадываешься?

— Неужто я перед тобой в чем-то провинился? Если это так, я готов извиниться, Но в чем?

— Извинения не помогут. Хочу сказать тебе вот что: булавочными уколами немцев не проймешь.

— Уколами? Мы будем каленым железом их выжигать. — И, как бы спохватившись, спросил: — Собственно, почему ко мне адресуешься?

— Уж я-то знаю, к кому адресоваться, — Василий с сарказмом добавил: — Подумаешь, док взорвали, а что с того? У немцев их тысячи. Другой приволокут, получше прежнего. А вот дядю Трофима, крановщика, стахановца, повесят. Малых детишек, женщин, мужья которых в Красной Армии, — к ногтю! Нет, ты ответь мне, за что их погубили? Молчишь? Нет, братик, это смертоубийство.

— Что ты хочешь? — в упор спросил Костя.

— Не я хочу, обстановка неумолимо диктует, — сдерживая голос, ответил Василий. — Ты слышал, чем на кожевенном кончилось? По глазам вижу, что знаешь. С машинистом Сулименко мы когда-то парубковали. Правильной души человек был. Ни за понюшку табаку сгинул.

— На войне без жертв немыслимо. А он сражался.

— Ха, слова! Ты Якова Кравченко, того что на водокачке работал, знал?

— Приходилось как-то встречаться.

— Больше не встретитесь.

Костя устремил на брата вопрошающий взгляд. Василий продолжал молча ерошить пятерней волосы. Костя не только знал Кравченко, но совсем недавно передал ему задание Метелина: взорвать железнодорожную водонапорную башню.

— Так что с Яковом, говори? — напомнил Костя.

— То же, что и с Сулименко. Взрыв произошел, а вреда никакого — или из-за неумения, или мина слабосильной оказалась, уж не знаю почему, только башня осталась целенькой. Охранники пытались взять его живым, но он успел взобраться на крышу и бросился вниз головой.

— Да ты что! — воскликнул Константин.

— А что оставалось делать? — спросил Василий. — У него даже пистолета не было.

В комнате они остались вдвоем. Ирина с матерью на кухне мыли посуду, Сашко притих в спальне. Константину сейчас стало не по себе. «Еще один прокол», — думал он.