А ведь был еще белый террор. Несравнимо менее масштабный, но ведь был. И тоже были виселицы, пытки, расстрелы. Так откуда же было взяться нравственным барьерам у таких, как Хват?

…Писатель Максим Горький объяснял жестокость революции жестокостью и темнотой русского народа. А жестокость Великой французской революции — результат просвещенности французского народа? Нет, я думаю, что революции в своей основе — вненациональны: в российской резне участвовали и русские, и евреи, и украинцы, и латыши, и грузины, и армяне (и у каждой нации был свой резон для того) — чем перечислять, проще взять справочник «Народов СССР». Порочен, я думаю, сам принцип революции, которая неизбежно — по самой природе своей — опирается на чернь, на самые темные и разнузданные ее инстинкты, на те нижайшие слои народа, для которых она, революция — возможность отобрать у жизни то, что не удалось по самым разным причинам: от отсутствия ума и способностей до — несправедливого устройства общества.

Сами методы революции, — а это всегда и неизбежно — насильственные методы (Ленин: «Революция в белых перчатках не делается», Ленин: «Только та революция чего-нибудь стоит, когда она умеет защищаться») — разлагают людей. Известно: человек, однажды попробовавший человечину, становится людоедом — он уже не может остановиться. Так и имярек, проливший чужую кровь, уже преступил некую невидимую черту в своей душе, уже нарушил и уже готов сделать это и во второй, в третий, в десятый раз. Психология этого явления прекрасно описана Федором Достоевским в «Преступлении и наказании»: «Стоит только себе один раз позволить», — говорит его герой Раскольников, убивший ненавистную ему старуху… Это себе позволили сотни, тысячи, десятки тысяч людей по всей стране. Стоит ли тогда удивляться, что эта страна и этот народ так легко приняли и оправдали сталинский геноцид?..

«Волею революционной власти, — писал первый народный комиссар юстиции, левый эсер Штейнберг, — создавался слой революционных убийц, которым суждено было вскоре стать убийцами революции».^{42}

Неправда — не «слой» — страна убийц, неправда — не «убийцы революции» — педантичные воплотители ее принципа.

Революция была исполнена в России по всем классическим канонам революций: они были одни и те же и в восстании рабов под предводительством Спартака в Древнем Риме, и в Великой французской революции, и в Октябрьском перевороте: кровь, убийство, оправдание убийства.

Идея. Порочна сама ИДЕЯ — коммунистическая или национал-социалистическая, которая разделяет людей по классовому (эксплуататоры — эксплуатируемые), национальному (арийцы — не арийцы) или какому-то еще признаку. Идея, которая объявляет одних людей — лучше, других — хуже, исходя из социальных или национальных отличий, и обещает лучшим — рай, за счет, естественно, убийства других — худших. «Жертвы, которых мы требуем — жертвы спасительные, жертвы, устилающие путь к Светлому Царству Труда, Свободы и Правды», — писала чекистская газета «Красный меч».^{43} Такая идея неизбежно требует мощнейшего охранного корпуса — карательных органов, призванных следить, чтобы «худшие», не дай Бог, не вознамерились пролезть в касту «лучших». (Ленин: «…власть трудящихся существовать не может, пока будут существовать (выделено мною — Е.А.) на свете эксплуататоры».^{44}) И чтобы «лучшие», не приведи Господь, не поняли, что их рай — это один сплошной концентрационный лагерь. В результате и появляются ВЧК-НКВД и гестапо.

«Мы форма единой сущности — партийного государства», — убеждает эсэсовец Лисс большевика Мостовского в великом романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба».^{45} В одном из черновых вариантов этой же главы Лисе говорит Мостовскому примерно следующее: не важно, кто из нас победит в этой войне. Победите вы — мы будем жить, продолжаться в вас, мы — вы будете жить и продолжаться в нас…

Победил Советский Союз. И тысячи советских военнопленных, прошедших горнило фашистских лагерей, эшелонами были отправлены в лагеря советские, в Сибирь.

Лагеря же Бухенвальд, Заксенхаузен и другие — всего одиннадцать — не были закрыты — перешли в ведение НКВД. Уже 12 августа 1945 года, через три месяца, как был подписан акт о безоговорочной капитуляции фашистской Германии, в Бухенвальде — этом символе фашистского ада — появились первые узники НКВД. По западногерманским оценкам, в особых лагерях Советской зоны оккупации погибло около 65 тысяч мужчин, женщин, детей.^{46}

В 1950 году эти лагеря наконец закрыли. А в победившем Советском Союзе в это время бушевала новая, не менее страшная, чем в тридцать седьмом, волна репрессий. За недостатком расстрельщиков и большим потоком приговоренных, для казни использовались автомашины-душегубки, закамуфлированные под хлебные фургоны, — в них людей отравляли газом… Или, может быть, я ошибаюсь, и эти «милые» изобретения появились еще в середине тридцатых, еще до печей Освенцима?..^{47} Да, еще до печей Освенцима. Да, это наше, советское изобретение.

Ничто не возникает из ничего. ИДЕЯ породила ВЧК, ВЧК, в свою очередь — НКВД, опытом НКВД воспользовалось гестапо. ИДЕЯ сокрушила мораль, заменила ее антиморалью — классовыми интересами. Классовые интересы и теоретически, и на практике допускали убийство во имя высших целей. «Морали в политике нет, а есть только целесообразность», — учил Ленин.^{48}

Выучил.

«Не убий» было ханжеской заповедью, пролетариат подойдет к этому правилу строго по-деловому, с точки зрения классовой пользы. Убийство злейшего, неисправимого врага революции, убийство, совершенное организованно, классовым коллективом — по распоряжению классовой власти во имя спасения пролетарской революции — законное этическое убийство(выделено мною — Е.А.). Метафизической самодовлеющей ценности человеческой жизни для пролетариата не существует, для него существуют лишь интересы пролетарской революции», — написано в книге «Революция и молодежь» проф. Залкинда, изданной в Москве в 1924 году.^{49}

Убийство стало нормой.

«Девочка 12 лет боится крови… Составить список книг, чтение которых заставило бы девочку отказаться от инстинктивного отвращения к Красному террору», — рекомендует «Сборник задач по внешкольной работе библиотек» 1920 года.^{50}

Мальчику Саше Хвату в это время было тринадцать.

Ему исполнилось 22, когда великим стоном по деревням и селам прошелся «великий перелом». И миллионы крестьянских семей — цвет крестьянства! — усилиями сотрудников ОГПУ — так теперь назывались ВЧК — были отправлены на голод и смерть в Сибирь[23].

Так откуда же, повторю, было взяться нравственным барьерам? Так откуда же было появиться жалости к отдельному человеку, если был потерян всякий страх перед чужой кровью и чужой смертью? Так какими же еще могли быть следователи ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ, коли они сами, либо их учителя — предшественники, прошли такую школу братоубийственного террора?

Но разве извиняет это Хвата и иже с ним? Оправдывает ли его? Делает ли меньше его личную вину перед теми, кому «мера наказания — расстрел»? Перед их женами, оставшимися до срока вдовами? Перед их детьми-сиротами, потерявшими детство или, хуже того, прошедшими школу спецдетских домов и колоний для детей «врагов народа»?

Дети… Нет для меня в этой истории темы больнее. Дети, только научившиеся говорить, зовущие по ночам — «мама», нуждающиеся в родительском тепле и — брошенные в водоворот этой страшной мясорубки. За что? Как эта земля могла подобное выдержать? Как Господь мог не проклясть эту безумную страну?..

В бумагах следователя НКВД Александра Ланфанга, закончившего свою карьеру генерал-лейтенантом, было найдено это письмо. Оно адресовано «дяде Иосифу Виссарионовичу Сталину»:

«Дядя Иосиф Виссарионович!

Я и моя сестра Роза учимся в 151 школе Ленинградского района города Москвы. Я учусь в пятом классе, а Роза во втором классе. Мы решили написать Вам письмо для того, чтобы мы были спокойны и могли лучше учиться. Нашего папу Василия Тарасовича Чемоданова забрали 15 сентября 1937 года. Мама в это время была в больнице, сделали сложную операцию — кесарево сечение, вытащили сестричку, которую мы назвали Светланочкой. Уже 3,5 месяца ей. Спустя два месяца, как взяли папу, пришли за мамой. Но маму не взяли, потому что Светланочке было три недели и мама была очень плоха. Они попросили дать подписку о невыезде из Москвы. Иосиф Виссарионович, мы просим Вас, чтобы нашу маму не трогали, потому что она у нас хорошая и мы очень любим ее. Просим Вас, чтобы Вы прислали нам ответ на наше письмо. И обещаем, что будем учиться на «хорошо» и «отлично».