Самое важное[128]

В поисках самого важного — бродим. Женщины, деньги. Слава, стихи, философия, книги. Ницше и Рильке, Достоевский, Бердяев. Поцелуи, политика, служба. Важно всё это? Важно. Но вот…

Но вот начнем умирать. Оглянемся, вспомним. Что вспомним? Должно быть, самое важное. Что же именно?

Вспомним: в детстве лазил на дерево. Шершавая ветка между ногами, подошва зудит, особое ощущение высоты под подошвой. Река в стороне, баржа плывет по реке…

Или другое: улица, ночь. Пустынно, дома, фонари. И очень отчетливо: стук собственных каблуков в тишине. Раз-раз, раз-раз.

Или еще: после театра, в трамвае, домой. Ночные, чрезмерно яркие лампы, два-три пассажира, капли дождя на стекле. Дремлешь, качаешься, руки в карманах. Мысль сквозь дрему: пончики от обеда остались, приеду — можно их к чаю…

Вот и всё. А стихи и политика? Ницше и Достоевский? Причем тут Достоевский, ведь я умираю?

Что же, в конце концов, самое важное в жизни?

Самоубийца и звезды[129]

Самоубийца сидел у окна. Звезды, балансируя на карнизе, его умоляли:

— Брось глупости, не убивай нас, миленький. Мы бежали, бежали — такая даль! такой холод! — совсем закоченели в пути. Ты представить себе не можешь, до чего скучно и пусто в нашем заброшенном мире: бегаешь, ищешь десятками лет, пока, наконец, набежишь на что-нибудь твердое. А набежишь — видишь: черная земля, глупая, мертвая; мы светим, а она и не смотрит. Ударишься с размаху лбом о мостовую, или, скажем, о железный карниз — что останется? Представить страшно — с такой скоростью и о железный карниз. Целыми сотнями, бедные, гибнем. Это только нам, нескольким, повезло: прибежали и прямо в тебя. Удача на редкость — мягко, уютно, тепло. Отогрелись и засветились во всю. Только ты, только ты! Собственно говоря, для тебя специально и бегаем, иначе какой был бы толк? Единственный шанс на взаимность.

И вот уже стало налаживаться — познакомились с тобой, подружились. Когда вдруг ты надумал такое… А мы-то куда ж? Что с нами будет? нас пожалей!

— Всё это, согласитесь, — ваше частное дело, возразил самоубийца сухо: — светитесь или нет — меня не касается. Я вам не ночлежка и не дом свиданий. Поищите для флирта другого — не мало желающих.

Самоубийца поправился в кресле, затушил прилежно окурок. Оперся локтем о стол, — бац! — только стекла в окне зазвенели.

Звезды бросились к окну — скучно и пусто. Был человек, осталась белая кукла; были глаза, остались стеклянные шарики. Глупые, мертвые: светишь, а они и не смотрят. Закачались звезды на скользком карнизе и посыпались. Ах! Ах! — все разбились о мокрую мостовую.

Художник[130]

Толстая дама, девица средних лет и господин в пальто с каракулевым воротником остановились перед группой работ одного из художников выставки. Дама сказала:

— Вот опять. Как скучно. Эти теперешние художники! Во-первых, ничего не понять, а если и поймешь, то как скучно. Ну, вот этот: какие-то бутылки, потом деревянные коробки, потом опять бутылки. Кому нужны эти бутылки, я не понимаю. Или здесь, портрет — выбрал бы по крайней мере хорошенькую, а то совсем желтая и скулы. А вы как находите, дорогая?

— По-моему, это ужасно, — ответила девица. — Именно ужасно, я не могу подобрать другого слова. Этот портрет… Посмотрите, лицо как будто из картона или наклеено. Нет, даже не из картона, а — посмотрите — совсем пустое, как будто только снаружи, а внутри ничего нет. Я не могу как следует этого выразить. И бутылки — прямо-таки жуткое впечатление. Такие бутылки можно увидеть только сидя в сумасшедшем доме или могут присниться, на самом деле разве бывают такие бутылки? Ужасно.

Господин сдержанно заступился:

— Да, в этих работах есть, конечно, что-то странное, — солидно сказал он. — Пожалуй, некоторая манерность, может быть, излишняя сухость… Сюжеты не интересны, но не забывайте, что современную живопись следует рассматривать, главным образом, со стороны, так сказать, формальных заданий. Вы забываете технику. Я не уверен, но мне кажется, в данном случае это оттертое масло, — он заглянул искоса в каталог. — Техника превосходная. Вот здесь, например, у горлышка…

— Я никогда не видела таких горлышек, — строго перебила дама. — Вы совершенно правы, дорогая, я теперь присмотрелась, действительно, эти бутылки возбуждают неприятное чувство. Действительно, как будто приснились или, скорее, наоборот — какие-то чересчур ясные. И ведь если смотреть по кусочкам, ничего не заметно — всё кажется прямое и как на самом деле, а вместе — всё косое, ползет. А эта женщина — это настоящее привидение. Отойдем, я не могу, я две ночи не буду спать. Вот, посмотрите, рядом, там кажется лучше. Да, вот это совсем другое дело. Смотрите, этот ландшафтик мне даже нравится. Я так люблю поздние сумерки, облачка, закат. Очаровательно. Право, если не очень дорого, я даже купила бы. Мне надо подарить что-нибудь тете к послезавтраму. Или вы думаете лучше вазу? Ну, пойдемте дальше, посмотрим, что здесь еще есть.

— Слышали? — спросил второй художник первого.

Они вместе стояли неподалеку от окна.

— Мой «Рассвет» произвел ожидаемое впечатление. Я уверен, что если не эта толстая, то кто-нибудь его непременно купит. И не только «Рассвет», но и многое другое. А вы отправитесь со всем вашим имуществом восвояси. И это вполне естественно. Когда-то ведь и я пытался относиться к делу по-вашему, но теперь уже давно бросил, не заманишь. Отбарабаниваю свои двадцать-тридцать этюдов за лето и остальное время года могу жить не многим хуже, чем средний конторский служащий. На серьезной работе далеко не уедешь. Посмотрите на ваши ботинки. Дело ясное: публика — дура, и с нею следует обращаться соответственно.

— Вы отчасти правы, — ответил, улыбаясь, первый художник. — Ботинки у меня плоховаты. Нос этим уж ничего не поделаешь. Я думаю, маленькое неудобство — не иметь денег — введено в нашу художническую жизнь как довольно полезный фильтр: иначе, поверьте, всякий, кто ни на что лучшее не способен, становился бы художником. Все-таки интеллигентная профессия и вместе с тем ни к нему не обязывает. Принимая же во внимание финансовые возможности, идут с некоторой опаской или сразу отходят, как вы. Я говорю это не в осуждение вам, я вас не обвиняю. В конце концов, у нас с вами просто разные вкусы, вот и всё. Вы любите хорошие ботинки, я — живопись. Каждый получает, чего ищет. И вы напрасно ругаете публику, она совсем не так плохо делает свое дело. Ведь мне не нужно, чтобы мои вещи нравились, нужно, чтобы они действовали. Ваш «Рассвет» повиснет у тети между печкой и дверью, на этом, простите, его роль кончится. Мои бутылки поедут обратно в мастерскую, но им и не место у тети. Всё, что от них требовалось, они уже выполнили, что должно было совершиться, уже совершилось. Эти трое постояли перед моими работами, побранили их, пошли дальше. Но все трое, уверяю вас, — даже господин, лепетавший о технике, — все трое, сами того не сознавая, уйдут домой другими людьми, чем пришли.

Нечто астральное[131]

Что-то вроде теософского астрального мира. Туман — синевато-зеленый, холодный, мокрый, немного липкий; подводное, тусклое освещение. Туман течет, волнуется, оседает, всплывает. Изредка — плавучие островки, более густые по составу, но все-таки не вполне надежные: можно неожиданно провалиться, бултыхнуться в глубину, в такой же туман. Туман всюду, куда ни посмотришь, — и сверху, и снизу. Впрочем, особенно глубоко провалиться нельзя: некуда, провалишься — уйдешь по инерции саженей на 5 или 10 вниз, начнешь барахтаться — снова всплывешь. Покинутый островок найти, конечно, невозможно — куда-то уже уплыл; хватаешься за другой, карабкаешься, словно на плавучую льдину, пристраиваешься, увязая ногами в полужидкой, как кисель, массе. На островках веселее: обычно довольно многочисленная компания — существа неясного назначения и неясных очертаний, по-видимому, зародыши, готовящиеся к воплощению, или сравнительно свежие покойники. Некоторых едва разглядишь в полутьме — совсем никудышные; болтаются белесыми тряпками руки, или фыркает одинокая голова с половиной лица и неопределенными, размазанными лентами вместо тела. Лица сонные, безразличные. Есть и лучше сохранившиеся экземпляры, но тоже не ахти какие. Сидит такое создание — очень часто поза зародыша: голова в колени, руки прижаты к телу, — дремлет, покачивается, икает. Сидит; потом захочет почесаться, а руки не слушаются, плечо растягивается и уходит вслед за рукой, весь он полужидкий, как недоварившийся яичный белок. Вот какой-то маленький — пыжится, пыжится, надувается, а тут в пищеводе что-то лопнет, и опять он весь осядет, опять начинай сначала, пыжится, надувается. Самые бодрые еще разговаривают — бормочут что-то невразумительное: уп-уп-ва-зя-зя-зя… Часто овладевает икота — пузыри идут, от самого живота. Видно: идет волна, все тело колышется, идет из желудка к гортани, в рот, щеки надуваются, старается удержать, не удается — ик! — выпустил. Если такие увидят совсем свеженького-зашевелятся, окружат, лезут, приваливаются. Прильнет к плечу и не знает, что дальше делать, задремлет. О мире, кажется, ничего уже не помнят, не помнят, что жили, не помнят, что умерли. Бессознательно тянутся еще ко всему, в чем сохранилось немного жизненного тепла. Смутно беспокоит еще что-то — хотелось бы пожить; но уже так смутно… Куда уж, сил никаких, хорошо еще, что среда такая податливая, почти никакого сопротивления, вот еще и держатся в сырости кое-как. Иногда еще романчики завязываются: сидят, ухмыляясь, трутся боками один о другого. Более сильные, в ком еще жажда сильна, часто уходят вниз, пошнырять поближе к земле. Мир где-то внизу, где — точно никто не знает, но случайно можно наткнуться. Плывешь, плывешь — и вдруг на тебя из тумана… крыши, дома. Улица, фонари, дождь идет. Уцепишься за карниз, в окно заглянешь: там лампа горит, тепло, кто-то ужинает за столом… Но тут уже понесет дальше — мост, колокольня, телеграфные проволоки… Около кладбищ гуще — там новички мечутся взад и вперед, в отчаяньи, не хотят уходить, не понимают, что с ними случилось. Потолкаешься и ты сними немного, и снова понесет тебя, вверх, вверх, снова туманы, снова оседают зеленоватые хлопья…