Я сжал ее бедненькие озябшие руки и сказал:

— Милая, зачем вы мучаете себя и меня? Вы ходите вокруг меня, я не знаю, что вам от меня надо, но, по-видимому, ничего хорошего. А ведь, в сущности, мы были когда-то друзьями. Вспомните хотя бы тот вечер на даче: помните — после пикника я провожал вас домой; вы тогда даже были немного в меня влюблены. Помните, нам было очень весело, вы почему-то принялись учить меня немецкому языку и очень смеялись, что я на русский лад выговариваю немецкое «е». Вы показывали, как надо его произносить, причем очень старательно растягивали рот. Я смеялся вместе с вами и смотрел на ваш рот. Вы говорили: se-ehen, ge-ehen, ste-ehen*… [*Se-ehen, ge-ehen, ste-ehen (нем. правильнее — sehen, gehen, stehen) — видеть, идти, стоять.] На слове drehen** я поцеловал вас [** Drehen (нем.) — поворачивать, вертеть.].

Или, помните, как однажды мы шли с пляжа через лес и вам на руку села стрекоза. Вы остановились и разглядывали ее. Вы сказали, что ее крылья похожи на церковные окна, жаль только, что не разноцветные. Потом вы сказали…

Тут я остановился: покойница плакала. Она сползла со стула коленями на пол, неуклюже уткнулась лицом в угол подушки и плакала, как самая обыкновенная живая женщина: всхлипывая и сопя носом. Я не знаю, что происходило в ее слабоумной головке. Возбудил ли я действительно в ней какие-нибудь воспоминания или на нее повлиял мой спокойный — как с равной — тон? Ведь покойники — это дети, они всецело поддаются настроению того, с кем имеют дело. Их всегда встречают <с> ужасом, оттого и сами они полны ужаса, задыхаются от ужаса, кричат сумасшедшим голосом, прячутся по темным углам, хитрят, высматривают… Поневоле начнешь хитрить, когда тебя отовсюду гонят, встречают кулаками и подушками…

Сквозь плач покойница еще бормотала что-то, но теперь уже совсем нечленораздельно. Можно было разобрать только отдельные фразы.

— Сиди прямо, не горбись. — Мама, у Нади спина распоролась, ты починишь? — Берлин — величественный город. — Я не знаю урока, Петр Иванович, вот записка, у меня вчера болел зуб. — Что? Да, я совершенно в этом уверена. — Я вас не люблю, оставьте в покое мой передник. — Я слышу, я иду, я сейчас приду. — Мама, отчего коты не едят капусты? Мама, скажи, отчего коты не едят капусты?

Покойница прижалась щекой к моей руке, охватила ее своими слабеющими вялыми пальцами. Я поддерживал тяжелую голову, осторожно гладил волосы около маленького серого уха и слушал ее бред. Понемногу она заснула — со своей твердой, как картон, неподвижной грудью и слегка приоткрытыми, прозрачной пленкой затянутыми глазами.

Дальше в моей памяти имеется некоторый пробел. Не то я задумался о чем-то, не то сам заснул — во всяком случае, когда я очнулся, покойница уже исчезла. Несколько мгновений еще мелькал ее силуэт, по-прежнему лежащий у меня на руках, но уже едва заметный, прозрачный, как мыльный пузырь. Оставалось только ощущение легкого давления и холода на моем предплечии и на ладони руки, вскоре и оно прекратилось. На душе у меня было спокойно. Было чувство, что я чем-то помог моей приятельнице — помог ей уйти, протолкнуться куда-то. Я знал, что она больше не будет тревожить меня, и, действительно, с тех пор она не показывалась.

Кристаллы[143]

Лучевой снаряд прямого сообщения Вега-Канопус небывалой электромагнитною бурей был отброшен на север. Вместо привычной Альфы Центавра в телескопе снаряда лежала тусклая звезда грязно-жёлтого цвета, окруженная восемью небольшими планетами. Капитан снаряда вел наблюдение.

Капитан был видный красивый мужчина двух-трех футов ростом, чешуйчатый, с острою мордочкой и шестью волосатыми лапками. На нем был лазурный мундир — светлые пуговицы, капитанские галуны на шести рукавах. Под черною мордочкой пестрел изящным бантиком галстук. Интересны были глаза: красноватые, выпуклые, как у улитки, на длинном и гибком стебле.

Капитан лениво вертел телескоп. Центральное светило не представляло для него интереса. Обыкновенная небольшая звезда в предпоследней стадии затуханья. Капитан обозревал ее спутников. Под ним расстилалась поверхность одной из планет, самой крупной из имеющихся в этой системе.

Как известно, телескопы жителей Веги отличаются небывалой силой. Поверхность казалась лежащей в каких-нибудь двух километрах от глаза. Однообразная пустая равнина, слабо светящаяся, сплошь состоящая из расплавленной лавы. Вздувались пузыри, колебались и лопались. Тяжелой волной расходились круги, как от упавшего камня. С цоканьем закручивались большие воронки. То там, то здесь взлетали огненные фонтаны, расплывались высокою дымною пальмой.

— Начальная стадия охлаждения, — сказал капитан, — напоминает некоторых спутников Веги. Например, семнадцатый и двадцать четвертый. Ничего интересного.

Капитан перевел телескоп. Ближе к центральной звезде бежала планета с поверхностью, изрезанной прямыми каналами. В поле телескопа виднелось широкое темное русло одного из каналов: меловые, почти отвесные берега, высохшее дно, покрытое известковою пылью. Все было неподвижно и тихо. Только изредка срывался камень, катился вниз, в глубину. Тогда набухало облако пыли, повисало — густое и белое, — медленно, очень медленно оседало обратно.

— Охлаждение закончилось, — сказал капитан, — точь-в-точь как у нас, на девятом.

Капитан хотел уже встать и отправиться завтракать. Но, продвигая телескоп, он случайно заметил мелькнувшую голубую планетку, казавшуюся сплошь закутанной в вату. Только местами виднелись просветы — блестящие, гладкие, словно покрытые стеклянною пленкой.

— Ого, облачность. Влажность и облачность. Это уже интересней, — сказал капитан.

Облака тянулись белыми прядями, местами сбиваясь в извилины, напоминающие мозг или переплетение внутренностей. В прорывах, сквозь голубоватую дымку виднелась земля. Капитан сузил поле зрения телескопа, оно приблизилось на расстояние нескольких метров,

Поднималась довольно большая коробка, серая с четырехугольными дырами. Так как капитан наблюдал поверхность не сверху, а вкось, оказалось возможным в них заглянуть. За дырою была вторая коробка, поменьше, вернее, одно из отделений наружной.

Капитан увидел предметы довольно странной конструкции. Квадратные кусочки фанеры на ножках, со спинкой из изогнутых палок. Другие предметы — повыше, небольшие, без спинок. Но самое интересное сидело в углу: два образования неизвестного происхождения и столь же неясного назначения. Продолговатые — сбоку и снизу они заканчивались чем-то, похожим на щупальцы, сверху — розоватыми шариками, отчасти поросшими коричневым пухом. Капитан обнаружил, что они довольно быстро сближаются, все интенсивнее обхватывая друг друга своими верхними щупальцами. И когда шары их столкнулись, слуховой аппарат, все время работавший с телескопом в контакте, явственно воспроизвел непонятную фразу:

— Я обожаю вас, Катенька.

Капитан втянул в себя улиточные глаза и задумался. «Интересно, — думал он, — как возникли эти феномены. Есть ли это сложного вида кристаллы или же их следует отнести к царству растительному. Они могли бы даже напомнить человекообразных животных, если бы не были так безобразны».

Глаз капитана вырос, нырнул в окуляр. Однако картина, открывшаяся перед ним, была на этот раз совершенно иной. Не следует забывать, что яркость Веги и ее величина позволяют жизни развиться только на отдаленных планетах, время обращения которых вокруг центральной звезды очень значительно. Поэтому масштаб времени у жителей Веги отличен от нашего. Несколько секунд равняются нашим годам. Когда капитан после недолгого размышления снова взглянул в телескоп, загадочные существа уже не сидели, как прежде, в углу. Одно из них, заметно осевшее и утерявшее первоначальную тугую упругость, стояло посередине коробки. Другое — желтое, как янтарь, — лежало на высокой подставке, в красивом серебряном ящике с кисточками. Звуковой аппарат капитана не зарегистрировал на этот раз ни малейшего шума, зато электрический обонятель, улавливающий легчайшие запахи на любом расстоянии (последнее слово науки!), донес несомненный и уже достаточно острый запах гниения.