С тех пор ты сел за руль только раз — когда вместе с каким-то брыластым человеком подъехал к нотариальной конторе. Оказалось, оформил доверенность. И продал меня в чужие руки!

Думаешь, я не понимаю, что после того случая со старушкой ты постоянно боролся с соблазном снова сесть за руль? Ведь мы так любили ездить сначала вдвоём, а в последние годы с твоей женой и дочкой. Ты никогда не отвозил меня на мойку. Мыл сам тёплой водой, до блеска протирал тряпками.

Ну, стояла бы я у тебя под окном. Мы бы видели друг друга. Иногда садился бы с дочкой в салон, давал ей тихонько нажать на гудок…

…Новый хозяин строит дачу. У него есть и другая машина, иномарка. А на мне он возит доски, кирпичи. Перегружает так, что я еле переваливаюсь по рытвинам. Через полгода такой жизни у меня стал портиться двигатель.

Неделю назад, возвращаясь с дачи в Москву, он бросил меня у Преображенской площади. Рассчитал, что дешевле бросить, чем чинить мотор. Даже не захлопнул дверцу. Ушёл в метро.

Как стервятники, накинулись на меня ночные люди.

Свинтили колеса. Раздели.

…Подъезжает грузовик-эвакуатор. Сейчас погрузит лебёдкой и отвезёт под пресс, на переплавку.

Прощай!

Совсем не помню, кто познакомил меня с этим пожилым философом, как я оказался поздним вечером у него в гостях на зимней даче в Переделкино.

Кажется, пили чай с каким-то вареньем. Я читал хозяину и хозяйке свои стихи. Вроде бы варенье было сливовое.

В то время я пребывал поблизости — в Доме творчества писателей. Он пустовал. Было межсезонье. И поэтому мне выдали бесплатную путёвку. Так сказать, для поощрения молодого таланта.

К концу чаепития философ вышел на крыльцо дачи. Вернулся, позвал в переднюю. Подал валенки, снял с вешалки чёрный полушубок, меховую шапку.

— Одевайтесь. На улице идеальная ночь.

Я влез в тяжеленный полушубок. Валенки оказались великоваты. Он тоже утеплился — надел дублёнку, женские сапоги-«аляски» на меху, солдатскую шапку-ушанку. После чего мы стали подниматься по крутой деревянной лестнице на чердак. Я был уверен, что подобный нелепый маскарад ни к чему. В конце концов, начался март. Днём явственно припекало солнце.

Но когда он отпер дверь чердака и мы оказались в темноте крохотного помещения с настежь раскрытым окном, меня сразу охватил пронзительный, лютый холод.

— Осторожно. Не стукнитесь. Сейчас зажгу свет.

Он нашарил на стене выключатель. Осветился столик с маленькой лампочкой под колпаком. На столе лежали какие-то таблицы. В полутьме проступил силуэт стоящего на треноге телескопа.

— Цейсовский, — сказал философ, свинчивая крышку с передней части трубы. — Садитесь рядом на табуретку. А я пока настрою. Луна сегодня в первой четверти, не помешает обзору.

Он опустился в низенькое кресло и стал вращать какие-то колёсики, поворачивать трубу задранного в небо механизма.

В раскрытом окне, кроме маленького месяца и нескольких звёздочек, ничего не было видно.

…Когда-то, мальчиком, я посетил с мамой московский планетарий. Показ планет Солнечной системы и лекция особого впечатления на меня не произвели, поскольку я понимал, что все это ненастоящее, игра каких-то замысловатых приборов, нечто вроде кино.

Он долго колдовал с телескопом, поглядывал в свои непонятные таблицы. Я засунул в карманы тулупа одеревеневшие от стужи руки. Потом стали замерзать ноги.

— Здесь вот, на этом чердаке, открыл несколько комет, — похвастался философ. — Состою членом Астрономического общества.

Я почтительно промолчал, проклиная в душе ледяную ночь.

— Поменяемся местами. Пройдёмся для начала по освещённой Солнцем части лунного диска.

Кресло оказалось настолько низким, да ещё откинутым назад, что я, в сущности, полулежал, уперев взгляд в ледяной окуляр. От холода заломило бровь.

— Старайтесь не шевелиться. Что вы видите?

…В бархатной черноте я увидел край ослепительно жёлтой пустыни. С буграми, ямами. Казалось, пустыня так близко, что достаточно протянуть руку и зачерпнёшь горячий песок…

Тоскливый вой сторожевого пса достиг моего слуха. В ответ послышалось отдалённое гавканье других поселковых собак.

Чем дольше обследовал я безжизненную поверхность, тем отчаяннее казалось мне одиночество Луны.

— Стыдно спросить, — сказал я, — но что такое тяготение? Почему она всё-таки не падает? Что держит в пустоте Луну и все звезды? Кружат по своим орбитам. Почему сила, которая поддерживает эти шары чудовищной тяжести, не убывает со временем? По законам Ньютона должна убывать, разве не так?

— Их всех, как и нас с вами, держит любовь Бога, — твёрдо ответил философ, — Создал и любит — просто так, бескорыстно.

Мне стало жарко.

Потом я увидел Марс. Красноватый, с действительно похожими на каналы длинными бороздами то ли высохших рек, то ли разломов. Мой взгляд через волшебное устройство телескопа касался его поверхности, и мне казалось, что вот сейчас застигну хоть какое-то движение, а может быть, там возникнет фантастическое существо, помашет рукой или лапой…

Напоследок мне был показан Сатурн. Он висел в чёрном бархате космической бездны со всеми своими кольцами. Настолько непостижимо далёкий, что начала кружиться голова.

Вернувшись к середине ночи в Дом творчества, я не мог заснуть. В мозгу вращались огромная Луна, Марс с Сатурном. Я думал о том, как это они помещаются там, в голове, да ещё всё то, что я знаю о Земле, о знакомых людях со всеми их историями, о зверях, деревьях… И что произойдёт со всем тем, что в меня вместилось, после моей смерти?

Рассвет выдался солнечный, по-весеннему ранний.

Подмёрзший за ночь снежный наст похрустывал и ломался под моими шагами, пока я бродил по пустынным просекам мимо дач и заборов, оглушаемый треньканьем синичек.

Мир непонятным образом преобразился. Теперь становилось очевидным, что все той же любовью Бога создан этот сладкий мартовский воздух, эти перепархивающие с сосны на сосну пичуги, моё как бы само по себе бьющееся сердце, мозг со всеми продолжающими оставаться там планетами.

Приустав, я вернулся к Дому творчества. Не хотелось идти завтракать в столовую. Не хотелось никого видеть.

На каменной балюстрадке перед входом у круглого столика стояли три пустых соломенных кресла. Я опустился на одно из них. Почувствовал тёплую ласку солнца на лбу, словно дотронулась материнская ладонь. Я закрыл глаза.

— Извините, не помешаю?

Человек, которого я раньше здесь не видел, невысокий, почти маленький, в демисезонном пальто, с непокрытой благородно поседевшей головой, сел напротив меня, счёл нужным поделиться:

— Сейчас со своей дачи придёт Борис Леонидович Пастернак, и мы вместе поедем в Москву на электричке. Я почтительно кивнул. В другое время весть о предполагаемом появлении любимого поэта меня бы взволновала.

…«Энергия, которая держит и кружит планеты, должна же откуда-то подпитываться. Вечно. От какого-то сверхмощного источника, — я старался мыслить логически. — Иначе инерция первого толчка давным-давно должна бы угаснуть, сойти на нет… А если тот, кто это все создал, перестанет заботиться, разлюбит, все полетит в тартарары?»

— Извините, с вами что-то случилось? У вас трагическое лицо.

— Так. Доморощенные мысли…

— Вы прозаик, поэт?

— Пишу стихи.

При всей назойливости человечек был славный, открытый. И поэтому я с удовольствием пожал протянутую через стол маленькую горячую руку. Удивился, услышав:

— Меня зовут Генрих Густавович Нейгауз. Бываете в консерватории?

— Признаться, редко. Я люблю музыку. Но мешают слушать ужимки музыкантов, их гримасы, когда они насилуют свои инструменты… Дирижёр, как сумасшедший, размахивает своей палочкой, позирует… У меня есть пластинки с вашим исполнением.

— И на том спасибо, — улыбнулся Нейгауз. — Стихи пишете для славы?

— Не знаю. Не могу не писать.

— Именно! Видите ли, молодой человек, недавно выпустил книгу «Искусство фортепианной игры». Сожалею, нет с собой экземпляра. С удовольствием подарил бы. Там есть одно выражение, счастливо пришедшее в голову, — «бескорыстное музицирование». Если с любовью занимаешься музыкой, вообще искусством, для себя, бескорыстно, — так же интимно, с любовью оно будет восприниматься слушателем, читателем.