Для Майлза в течение нескольких последующих секунд не существовало ничего другого. Он впал в бешенство из–за элементарного страха за свою жизнь. Но как ярость сменила страх, так и что–то другое пришло вслед за яростью.

Оно наступило как опьянение. Внезапно Майлз обнаружил, что ему все равно, что с ним делает Чак'ка, пока он продолжал заниматься самим Чак'кой. Мощный поток адреналина одурманил и отравил его.

В мгновение ока все ценности жизни, установленные новыми высшими центрами мозга, оказались разрушены сильнейшими импульсами из более древних центров подсознания. Его отношение к свету, форме и красоте, представлявшие собой искусство, покинуло его. Его внутренняя связь с остальной человеческой расой, которую он с трудом установил перед прибытием сюда, оказалась забытой, как и воспоминание о Мэри. Осталось лишь глубокое, первобытное желание растерзать и убить.

Его руки сомкнулись вокруг шеи Чак'ка с толстой желтой кожей, его большие пальцы надавили изо всех сил. Саблеобразные клыки и когти Чак'ки яростно работали, но Майлз не чувствовал боли, он только смутно чувствовал кровь, текущую из многочисленных ран. УМРИ! УМРИ! — кричал его мозг, пока он все сильнее и сильнее сдавливал дыхательное горло, где бы оно ни было на этой толстой шее…

Но Чак'ка не умирал и продолжал наносить удары Майлзу. Постепенно Майлз стал понимать, что его хватка ослабевает. Он осознал, что теряет кровь слишком быстро. Он проигрывал.

Майлзу показалось, что внезапный порыв холодного ветра быстро остужает его горячее желание убить. Смерть грозила не чужаку, а ему самому. Нечто более глубокое, чем паника, шевельнулось в нем, и вдруг он вспомнил все, что на мгновение забыл! Мэри, картины, которые ему надо нарисовать, людей Земли. Его пальцы почти соскользнули с шеи Чак'ки… ОН НЕ МОГ ПОЗВОЛИТЬ СЕБЕ УМЕРЕТЬ!

Без предупреждения, во второй раз в своей жизни, он вошел в состояние перегрузки.

Чужак с лицом тигра стал игрушкой в его руках. Чак'ка уже освободил свое горло от захвата Майлза и слегка повернулся. Но Майлз лихо схватил его, развернул, просунул одну руку под правую подмышку, другую — под левую, затем сцепил руки на шее и надавил. Шея Чак'ки согнулась, словно набитая сеном, а не костями и мускулами; затем раздался треск. И тут мозг и тело Майлза обволок странный серый туман. Он смутно видел, что его противник в этом не виноват. Ничего не делали и остальные стоявшие вокруг него и ого соперника. Туман генерировал корабль или нечто за его пределами.

Внезапно пламя эмоций потухло. Мускулы потеряли свою силу. Майлз почувствовал, что его пальцы разжались, ослабив хватку вокруг шеи Чак'ки, а руки безвольно упали. Он перекатил своего противника на спину и остался лежать, словно после принятия большой дозы болеутоляющего, совершенно потерявшись в этом сером тумане.

Он смутно понимал, что рядом с ним так же неподвижно лежал Чак'ка, находясь в таком же беспомощном состоянии. Майлз увидел, как круг зрителей сверху и вокруг него распался и уплыл в стороны. Он наблюдал за тем, как пара из них подхватила безжизненное тело Чак'ки и унесла. Чужие руки взялись за плечи, ноги и подняли его.

Он почувствовал, что его понесли. Куда и зачем — неважно. Он увидел над собой качающийся потолок коридора, верхнюю часть дверного проема, а затем потолок небольшой комнаты. Майлз почувствовал, как его сунули на мягкую поверхность в стенную нишу, которая, наверное, заменяла койку или кровать. Потом его оставили одного, и он уснул.

Пробуждение было постепенным. Майлз почувствовал, что спал очень долго. Сначала он не ощущал ничего, кроме одеревеневшего тела.

Не двигаясь, он лежал там, куда его положили. Приподняв голову, чтобы осмотреть себя, он не заметил ничего особенного, что напоминало бы о происшествии. Глубокие укусы и царапины, как и остальные, полученные в поединке с Чак'кой, раны, уже затянулись и зажили. Несмотря на слабость и боль, по его школьным воспоминаниям превосходившие все вместе взятые травмы от игры в футбол, Майлз чувствовал себя так же хорошо, как и до драки.

Он повернул голову. У другой стены небольшой комнаты на койке лежал чужак с тигриным лицом. Чак'ка тоже проснулся и смотрел на него. Два клыка блестели в огне осветительной панели над головой, в то время как массивное тело по–прежнему наполовину скрывалось в тени. Не понимая выражения лица своего противника, несмотря на усталость и боль, Майлз почувствовал в себе нарастающий белый огонь похотливого удовлетворения от убийства, совершенного во время схватки.

Он вызывающе усмехнулся Чак'ке, тот неожиданно отвел взгляд, и Майлз понял, благодаря своей чувствительности к чужим переживаниям, дарованной ему вместе с новым телом и из–за своего некоего родства с Чак'кой, что он оказался сильнее по крайней мере хоть одного члена экипажа.

— Ты прыгаешь на каждого, кто впервые появляется на борту корабля? поинтересовался Майлз.

Чак'ка поднял глаза и ответил:

— Больше не буду. Экипаж этого корабля укомплектован полностью. Ты был последним, а сейчас последний — я.

Некоторая двусмысленность присутствовала в значении того слова на общекорабельном языке, которое Чак'ка использовал в качестве «последний».

Как будто Чак'ка под «последним» в то же время подразумевал и «наихудший».

Майлз не мог уловить тонкий, но несомненный смысл по той причине, что знал этот странный язык слишком хорошо. Он говорил на нем и одновременно переводил в уме на английский, но не мог сравнить свой перевод с реальными звуками, слышимыми им и произносимыми его собственным ртом, из–за того, что центрогалактиане привили ему этот язык на уровне подсознания. Так же как человек не может услышать акцент, с которым говорит на родном языке, так и Майлз больше не мог проанализировать произносимые им странные слова.

Он покачал головой и бросил думать о двойном смысле.

— Тогда что нам сейчас делать? — спросил он Чак'ку.

— Делать? — переспросил Чак'ка. — Ничего. Что здесь делать?

Он упал обратно на кровать и перевернулся на спину, всматриваясь в потолок своей ниши.

В ответе Чак'ки присутствовали отчаяние и безнадежность. Удивленный и заинтересовавшийся Майлз сделал попытку подняться. Поморщившись, он сумел опустить ноги с кровати и встать. Тело по–прежнему оставалось онемевшим и непослушным, но Майлз подумал, что потихоньку все придет в порядок. Он медленно вышел из комнаты в коридор.

Мимо шел другой член экипажа. Он походил на круглого медведя. Майлз сжался, готовый ко всему, даже к нападению. Но массивный инопланетянин удостоил его равнодушным быстрым взглядом и пошел дальше. Майлз решил, что наступило самое подходящее время обследовать корабль, к которому его приписали.

В течение следующего часа он этим и занимался. Он не торопясь осмотрел внутренности корабля от носа до кормы, а также сосчитал остальных членов экипажа. Их в самом деле оказалось двадцать три вместе с ним, и каждый из них был непохож на другого.

Но самым любопытным оказался, конечно, сам корабль. Судя по всему, у него отсутствовал двигатель, хотя, может быть, его заменяло устройство, которое лежало спрятанным в небольшой нише за консолью пульта управления в дугообразной комнате. Кроме центра управления, в котором могли работать одновременно не более трех членов экипажа, Майлз обнаружил несколько комнат для экипажа, число коек в них варьировалось от одной до четырех безо всякой видимой причины и цели. Общая комната, в которой Майлз оказался в самом начале, занимала большую, среднюю, часть корабля и была заставлена различными предметами, которые он посчитал за мебель или устройства для отдыха. Среди них он, к своему удивлению, увидел очень земное глубокое кресло с маленьким круглым столиком рядом с ним.

Все остальное пространство внутри сигарообразного корабля занимали двадцать «посадочных мест», напоминающих огневые позиции, по десять с каждой стороны.

Внутри каждой находилась оружейная установка, представлявшая собой место наводчика, соединенное с тяжелым механизмом–шарниром. На лицевой стороне механизма с обеих сторон от кресла торчали две ручки, а из противоположной торчал шарообразный выступ, в котором Майлз с первого взгляда угадал орудия. Но при более внимательном осмотре выступ оказался не полым цилиндром, как у любого земного оружия, а Цельным металлическим стержнем, на конце которого не виднелось ни малейшего намека на отверстие для выброса какой–нибудь энергии.