Тоска тащит на улицу. Бреду в струях дождя, скачущей резкости чужой речи и шуме автомобилей. В рыхлой мути пропадают гребни крыш: серовато-свинцовые, черепичные, железные. Броские пятна журнальных обложек в синевато-искусственном освещении киосков дробят шествие людей. Траурно правильны заголовки газет – память прожитых дней. Я замедляю шаг и рассматриваю коробки конфет, горки нарядных шариковых ручек. Снуют по стеклу витрин тени, огни автомобилей.

Ставить эксперимент углубленно и обоснованно не позволяла ограниченность собственных возможностей и время. Я должен был возвращаться на помосты чемпионатов, чтобы отстаивать свое право на такую жизнь.

Разве это был эксперимент? Я лишь скользил по поверхности явлений. Я видел наивность своих изысканий, но у меня не было возможностей для обстоятельной работы. Да и кто согласится быть материалом для эксперимента – ведь я расплачивался своим будущим. Кто согласится отнимать у себя победы? А ведь имел смысл эксперимент лишь на уровне моей подготовленности.

Сколько чувств аккуратно разводят улицы и выстраивают светофоры! Люди растравляют тревогу. Улавливаю взволнованность каждого. Все краски в этом городе вкрадчиво-приглушенные. Всматриваюсь в небо. Может быть, там звезды. Тогда завтра солнце. Небо тонет в белом сыром сумраке.

Что моего в жизни? Как я мог быть хозяином себе, если успех другого определял мою жизнь в спорте? Навязывал новые тренировки? Даже чужое мнение постепенно стало для меня очень важным, не мое дело, а чужое мнение, предрассудки подобных мнений. Если кто-то посягал на мою силу, я был готов на все… Когда я подменил свою юношескую страсть к спорту на страсть к успеху, голому успеху?..

Аптека – одна, другая… Но рекорд? Рекорд?! Через день я должен быть в форме, должен управлять собой без ошибок и с наивысшей точностью и скоростью. Сила не выносит подлогов. К черту лекарства!

Люди под зонтами множат тоску. Фары автомобилей похожи на фасеточные глаза насекомых. Они гипнотизируют – эти тусклые глаза-фары. В них всегда одно и то же выражение. Иду размашисто, почти бегу…

Хотел быть пророком в спорте… Ложь! Любое пророчество противно.

Кровь разносит отраву слов. Она в моих мышцах, сердце, дыхании. Испытываю мучительное желание вскрыть свой череп и выжечь яд. Я чувствую – это яд. Да, выжечь – и сразу станет легко.

Грохот автомобилей нестерпим. Шарю по карманам. Там должны быть ватки. В самолете я затыкал уши.

Затыкаю уши ватой – беззвучно шевелятся губы прохожих, беззвучно ступают сотни ног, проносятся автомобили.

Неприкаянность вынужденного одиночества. Теряю себя. Забываю себя. Выброшен из жизни.

Где запахи весны? Запахи и краски надежд, восторга и нежности. Кто отравил меня? Кажется, весь вспухаю болями и горечью.

Я затравлен причудами экстремальной усталости. Отвратителен сам себе, но ничего не могу поделать. Мозг подсовывает новые и новые доказательства неизбежности моего падения. Нет предела его изощренности…

Фонарь едва освещает дождевую мглу. Отрешен от мира этот городской тупичок. Жадно вдыхаю холодный сырой воздух. Окна отбрасывают на тротуар едва заметный свет…

В лучах света легко и обильно летят дождевые капли. Этот дождь как снег. Снег в мае…

Неужели сам назначил себе жестокость? Я расчертил жизнь на клетки и все долженствующие проявляться в том или ином случае чувства расписал по клеткам. Когда же потерял себя? Когда совершился этот подлог жизни? Где я? Куда я? Какой я теперь и что со мной? Разве только усталость предала меня? Разве это возможно?..

Даже в непорочности и чистоте идеи эксперимента ложь. Я был заворожен своей мощью. Предвкушал безграничность этой мощи. Отгородился от людей яркими выдумками безразличия. Я был на торге фальшивых чувств. Долженствующих чувств. Назначенных чувств.

Искать победы и доверяться инстинктам? Из инстинктов складывать свои чувства?

Маска притворства срослась с моей плотью. Как же я согласился на эту маску уродца? У меня кровь лжеца. Все мои чувства кем-то умыты, причесаны и подкрашены. И это мой нынешний лик, настоящий лик!..

Что такое рекорды? Я выступал, когда был силен, когда не сомневался в своем превосходстве. Я никогда ничем не рисковал.

И жить я привык: не жил, а привык к жизни. И теперь не могу загородиться дежурными чувствами. Я потерял все вызубренные слова. Не могу вспомнить. Забыл искусство притворства. И мне не по себе.

А я часть этого мира, часть одной большой жизни всех. Я неотделим от всех.

Видеть все зори и все солнца. Встать под все будущие ливни и за все расплачиваться полновесным серебром чувств.

Я подтвержу эксперимент рекордами. Других средств бороться за себя нет. Что даст более точные ответы на все вопросы?

Я придирчиво вымериваю слова. Нельзя оставлять те, которые калечат.

Я высок и могуч. Уверенность до лоска натерла улицы. Наслаждаюсь шагами. Как много силы в нужных словах!

Я опираюсь на свои мускулы. Они несут меня легко и непринужденно. Как совершенны и спокойны мгновения без сомнений!

Опозорь сомнения! Может быть, в этом и высшее мужество – не сворачивать с назначенного пути! Беда поражает тех, кто слишком часто оглядывается…

Пытаюсь в словах поймать жизнь. Словами подменяю жизнь. В словах ищу правду. Заметаю правду. Мусор слов.

«Друг мой, да ты не веришь мне, – вспоминаю я слова Лу Синя. – Что ж, ведь ты человек».

Память подсовывает и другие забытые слова: «…на грани громких песен и буйного жара – холодно; в небе – бездонная пропасть; в глазах – пустота…» Отчего память щедра на такие слова? Отчего двоедушничает?..

Истины эксперимента. Чаще всего они оказывались удивительно примитивными. Как только раньше не приходили в голову! Простые до наивности выводы.

Тренируясь, я все время успокаивал себя: время смоет усталость. Время – единственное лечение прошлых и будущих перегрузок. Так было всегда. Других средств не существовало.

В слепом неведении я загонял свой организм за пределы допустимого. Я навязывал ему существование за чертой возможного. Я заставлял его приспосабливаться там, где приспособление исключено, где приспособление есть приспособление к самоуничтожению.

Мозг по-своему противился моим командам. Что такое болезни желудка, печени, почек, бессонница? Мозг болезнями пытался остановить меня. Но я упорствовал. Я насиловал организм. Я пренебрегал болезнями. Мозг предупреждал меня, а я гнал организм на все более опасные испытания.

Я был враждебен жизни. Я подлежал уничтожению, как главная угроза существованию организма. У мозга было в запасе последнее средство покончить с моим своеволием: лишить меня воли. Он рассчитывал спасти жизнь организму, отняв у меня волю.

Конечно, все было иначе. Я просто загнал себя. Но за все эти месяцы усталость экстремальных тренировок стала в моем воображении самостоятельным живым существом.

– …Спорт – благодарная возможность увидеть мир, – говорит президент объединенных спортивных клубов, – возможность познать славу и выразить себя с наибольшей полнотой…

У господина президента смуглое обветренное лицо яхтсмена, узкие бакенбарды и голубовато-серые глаза юноши. Он наливает в бокал вермут.

Цорн подытоживает тост короткой фразой: «Господин Яурило предлагает выпить за твои успехи!»

Я встаю, поднимаю стакан и смотрю в глаза господину президенту. Он соболезнующе качает головой. В моем стакане фруктовый сок.

– За рекорд! – подхватывает бывший чемпион-борец. Без перевода узнаю это краткое интернациональное словечко. Рядом с борцом бывший рекордсмен по легкой атлетике – застенчивый щуплый старичок. Он прилежно слушает, отвечает с виноватой поспешностью.

– Все ждут рекорд, – переводит Цорн, – все желают удачи.

– Спасибо, господа. – Я пью тепловатый апельсиновый сок.

Борца зовут Иоахим. Он работал в полутяжелом весе. До войны был чемпионом Европы. У него манеры салонного завсегдатая. Он красив, но красота, будто траченная молью.