А краски? Каждая оставляет след в душе. И музыку, голоса, городской шум, тишину я встречаю энергией чувств. Я мгновенно улавливаю радостные и тревожные звуки – и все ложится в озноб чувств.

Что это? Я был глух? Или вдруг увидел то, что есть жизнь? И как я смогу ужиться с этим миром? И смогу ли?..

Все было для меня, все подчинялось моему назначению. Я толковал мир. В нем все было расставлено и привычно. Очень удобный мир, который ждал моих прикосновений, моих глаз, моей воли. А это такой мир – разве ему уместиться во мне?! Он мнет, насилует, требует. Все тяжести, надежды и боли в ударах моего сердца.

Все высвечивает огромное жадное солнце чувств. Я стараюсь привыкнуть к ярости этого мира. Может быть, болезнь и в самом деле пройдет, если я привыкну к нему, смогу привыкнуть? Краски, запахи, слова и люди – все сплавляет в это кипящее солнце чувств.

Может быть, болезнь в том, что другие видели этот мир, а я нет? И теперь жизнь, загнанная на свой предел, вдруг открывает свою исступленность. Я не жил, нет! Я только глотнул воздуха жизни. Из спокойного и сытого неведения шагнул в жизнь. Слепну и глохну в этом новом мире. Здесь все мощно и чрезмерно.

Я пытался измерить и понять мир мелкими заученными словами, но я беспомощен, я задыхаюсь. За все годы я так и не научился настоящим словам. Разве скудость чувств не болезнь?..

– Жду в холле, – отвечаю я в телефонную трубку.

– О'кей, – переводчик Альберта Толя заикается. Опускаю трубку. Набрасываю блайзер и выхожу. Вспоминаю стихи Фета. Зачем? Конечно, Цорн! Пичкает рифмами.

За лестницей плещется ручеек в декоративном бассейне. Потолок в оспинах голубоватых плафонов. Стойка бара заставлена рюмками, цветастыми бутылочными шеренгами. Бармен устроил смотр своему хозяйству.

Толь поднимается навстречу – сама предупредительность. Знакомит с переводчиком. Господин Мальмрут полноват, близорук, редкие седые волосы расчесаны на пробор, на переносице старомодное пенсне со шнурком. Он, будто кадровый офицер, вытягивается, склоняет голову.

Мы усаживаемся в кресле.

– Альберт показывал журналы Мэгсона, – говорит Мальмрут. – Атлеты с головы до пят в одеждах из мускулов. Мэгсон чародей!..

Я развожу руками.

– Но тренировки грубы, – говорит переводчик. – Слава богу, их не видит публика.

– Тренировка не только воспитание мышц, – говорю я. – На рекордных и предельных весах новые ощущения подтачивают совокупность привычных ощущений и команд. Следует вышколить мышцы и волю, чтобы и эта тяжесть скользила по прежней наивыгоднейшей траектории. Надо исключить возникновение дополнительных рычагов, растормозить движения и быть невосприимчивым к ощущениям перегрузки. Повторения одних и тех же элементов, конечно, скучноваты, но не для атлета. Постоянно ощущаешь изменения в себе, настраиваешь себя. В тебе торжество преодоления, покорности веса, расчетов… – Я отделываюсь пафосом фраз. Я понимаю, для чего здесь Толь. Моя тренировка – он хочет ее знать.

– В Оулу на пресс-конференции вы упомянули о расчетах силы. – Толь открывает папку и выкладывает блокнот. Остро отточенные синий и красный карандаши ложатся рядом.

Я вычерчиваю оптимальные траектории штанги в рывке и толчке – эксперимент был поставлен аспирантом Козловым в нашей сборной три года назад. Однако Толя интересует контроль и учет нагрузок с помощью графиков. У нас публично обсуждали эти материалы.

Я графически объясняю соль «экстремального» метода. Толь не верит. Идея с первого взгляда действительно примитивна: чем беспощаднее тренинг, тем заметнее прирост силы. Однако скорость приспособительных реакций возрастает не по линейной зависимости. И это никто не знает. Я объясняю.

Толь задумывается над выкладками.

Я выписываю данные эксперимента. Результаты нагрузок в полной мере скажутся через годы. Неизбежен длительный и коренной процесс перестройки организма. Мышечный аппарат получит новую базу – и это самый крупный козырь! Вне этой базы невозможно овладение качественно новыми результатами.

Мальмрут путается в терминологии. Втолковываю ему, что такое тяга, подрыв, «низкий сед». Встаю, показываю.

Толь почти моего роста, рыжеват, крепок и не тучен, как большинство бывших атлетов. На чемпионатах мира он не поднимался выше восьмого места. У него тонкие, но не хрупкие запястья. На такой костяк охотней ложатся мышцы.

Толь не верит, его занимают второстепенные вопросы. Что ж, буду жевать прошлое.

В финской сборной есть парень на сто двадцать килограммов собственного веса. Ради него здесь Толь. Для тяжеловеса сто двадцать килограммов ерунда. Можно набирать отличный мышечный вес. А сложен Нику Кемппайнен атлетически. И по характеру боец. Мне бы его в напарники – и через пять-шесть лет он подмял бы всех. За себя я спокоен. Меня прижмут ребята весом под сто шестьдесят килограммов, не меньше. Да и то если вес будет из чистых мускулов. И ребята будут стройные, быстрые. И будут знать тренировку, пробовать тренировку, а не обсасывать победы. Такие обязательно появятся.

«Экстрим» кстати. Уверен в возможностях этого метода. Он еще не освоен. Нелинейная зависимость сипы от общего объема и интенсивности тренировки – эта находка стоит любых испытаний.

В зале, когда Кемппайнен в одном трико, я читаю его тренировки. Я вижу, на каких мышцах сосредоточена работа, какими пренебрегают и где природные недостатки обворовывают результаты. Ноги Кемппайнена похожи на ноги легендарного Ричарда Торнтона. Могучие ноги и спина-основа результата. Тяжести разгоняют мышцы ног и отчасти спины.

Почему рядом с такими классными атлетами, как братья Халонены, Кемппайнен мусолит тренировку десятилетней давности? Массировать тренировку на ответственных упражнениях и группах мышц – это маленькое открытие когда-то вывело меня в пятерку сильнейших. Мышцы сразу налились силой.

Я стал бы первым еще раньше, если бы не травмы. Я едва успевал залечивать коленные суставы. Они не выдерживали ударных напряжений. Я попал в западню. Сила была, а пользоваться я ею не мог.

Тогда я изменил технику в толчке. Для этого пришлось специально готовить ноги – дополнительные десятки тонн «железа» на каждый месяц тренировки. В новом варианте упражнения я подхватывал вес высоко – почти в прямой стойке – и, опускаясь, пружинил ногами. Я разряжал ударную нагрузку во времени. С тех пор меня упрекают в техническом несовершенстве…

А Толь крепкий, мог бы еще выступать. Он года на три моложе меня. Эх, Толь, Толь! На всех чемпионатах с любым – будь то Мэгсон, Дерэн, Фихте – лишь бы у их подопечных были шансы срезать меня. Почему? И почему сюда пригласил именно Бэкстона?..

…– Комплекс экстремальных факторов? – спрашивает Толь. – Если не затруднит, пожалуйста, повторите…

Я вычерчиваю таблицы, графики, набрасываю примерные объемы «пиковых» нагрузок. Мне кажется, я говорю о своем старом знакомом. И, как в древней восточной легенде, этот знакомый «не человек, а кость демона». Да, этот «экстрим» – «кость демона». Я прошел по огню и холоду небытия, выкрал у небытия формулы.

Мальмрут умоляюще поглядывает на меня, но я говорю, говорю… Я хочу, чтобы они поняли. Но если Толь решит переиначить все по-своему, если не поверит?.. Тогда свидится с дьяволом. Свидится, конечно, не он, а кто-то из его ребят. Я стараюсь, чтоб он этого не сделал. Я подробен и точен. Я предостерегаю.

У Мальмрута слабый голос: он прочищает горло частым покашливанием, но я неумолим.

Не должны повторять моих ошибок! Я добросовестен в объяснениях. Впрочем, все зависит от искусства владения. Умеют слышать молчание губ, слышать исход солнечного света, горечь надежд, печаль уходящих дней, печаль в облаках, осенней стуже, щемящем безмолвии рассветов, ласкать насилие тренировок и распознавать победу в отчаяниях – успех не обойдет их. Все в этом: не ждать, пока обсосут истины.

– Ни на минуту не сомневался, что для большого спорта надо родиться фанатиком, – заявляет Толь. Лишь сейчас замечаю у него на лице веснушки.