Подсаживаюсь к столу, перебираю вырезки. Последняя в пачке – заметка о Хубере. На полях рукой Поречьева поставлена дата и номер газеты. Эта заметка скреплена с другой, тоже известинской. Читаю:

«Нокдаун или нокаут?

Загадочные последствия «поединка столетия». Поначалу газетные шапки и объявления носили шутливый характер: «Пропал новый чемпион мира по боксу в тяжелом весе Даниэль Риверс. Рост – пять футов одиннадцать дюймов, бицепсы – пятнадцать дюймов, особые приметы – распухшая челюсть, затекшие глаза. Где ты, Даниэль, отзовись!»…

В утро после «поединка столетия» Риверс покинул нью-йоркский отель «Пьер» и отправился домой в Филадельфию. С тех пор он не показывался. Он отменил все свои пресс-конференции и концерты (Риверс еще и певец), заявив через менеджера, что нуждается в покое и отдыхе. Вскоре выяснилось, что Риверса нет дома. Филадельфийские газеты сообщили, что у чемпиона сломаны ребра и разорвана сетчатка правого глаза, он помещен в госпиталь, название которого сохраняется в тайне.

Спустя некоторое время было передано заявление главного врача – некоего Рассела Лори. Главный врач заявил, что Риверс госпитализирован не столько из-за физических травм, сколько из-за нервного истощения.

Кроме того, у Риверса повреждены почки, но Лари беспокоит психическое состояние пациента. Стресс, вызванный физическими перегрузками, а также изнурительными поединками, грозит превратить его в инвалида. Во всяком случае, состояние Риверса критическое и он находится в специальной палате. Боксеру запрещено даже передвигаться по комнате. Чем закончится болезнь для Риверса, нокаутом или нокдауном?»

Здесь же на столе тетрадь с графиками и расчетами моих тренировок. Под выкладками последней тренировки жирная черта и торопливая скоропись:

«Я обязан дать отчет самому себе. Я поставил под разрушение уникальный организм, обрек близкого человека на страдания. Я не должен себя обманывать! В лучшем случае Сергей окажется вне спорта. Зачем я поддался его уговорам? Зачем согласился на этот кустарный и жестокий эксперимент? У Сергея нет будущего! А ведь существуют десятки новых приемов тренировки, более экономных и весьма эффективных. Например, дробление экстремальных нагрузок во времени. Сергей прав: это наиболее совершенный и перспективный прием»…

Еще одна тяжесть ложится мне на плечи.

Бармен откупоривает бутылку минеральной. Вытираю ладонью горлышко. За соседним столиком та самая дама, которой я переадресовал молитву. С ней верзила в синей авиационной тужурке. У него нагловатое лицо и насмешливые губы.

«Человеческий дух безумен, потому что он ищет, он велик, потому что находит…» Назидательно! Но холодно, чертовски пусто и холодно…

Слово за словом повторяю запись Поречьева. Боли нашли свои доказательства. Все доказательства замкнулись.

Разглядываю даму. Молитва Святейшей Девы Гваделупской не произвела впечатления: мила и болтлива. Свет расплывается в бутылках и металлической отделке стойки. Гремят стаканы. В шеренгах бутылок закупорены сотни радостей, ласк и разочарований. Сколько губ будут искать утешения и радостей в этих бутылках!

«Эй ты, бочка рекордов! – шепчу я себе. – Не хнычь! Умей платить по счетам. Не строй из себя мученика!»

Поречьев?.. Пусть пишет что угодно. Проигрывает тот, кто смирился. Все в этом – надо уметь подниматься:

Эксперимент открыл новые возможности – это уже доказательство правоты. Следовало идти через ошибки. Ошибки – единственный метод познания. Прорываться через ошибки – других путей нет.

В чем другой путь? Кто подставил бы себя ради меня?..

Он прав: никто не назначил мне эту жизнь, но я и не играл в жизнь. Все, что я делал и делаю, – единственная приемлемая для меня форма жизни. Вне ее нет и меня. И я не боюсь проиграть. Эта мысль не имеет для меня смысла…

Инстинкт самосохранения не может диктовать мне свои правила. Жизнь не исчерпывается материальным достатком, успехом и всеми прочими признаками благополучия. Борьба выше всех благ и в определенных случаях выше самой жизни. В борьбе жизнь доведена до своей высшей степени, все ее качества проявляются в высшей степени.

Познание непременно должно переходить в действие. Движение к цели уже есть победа. И преданность цели тоже победа.

Признание или непризнание не могут определять мою дорогу. Другим я не стану. Жизнь может как-то изменить черты моего характера, но не мои цели и мою борьбу. Для меня не существуют раздельно идеи и действия. Все должно соответствовать, пребывать в строгом единстве, страстном единстве.

Борьба и цель есть и существо и форма жизни. Я чувствую цвет, запах и тепло всех дней. Красный конь воли награждает меня юношеской вечностью этих дней.

Жизнь, подчиненная тирании обстоятельств, недостойна. И я топчу все дни уготованных судеб. Выше риска и выше борьбы умение вести себя по жару обыденных дней, умение найти и не потерять себя в исходе обыденных дней.

Я исключаю равновесие для созидающей жизни – в этом существо всех моих дней. Я всегда нарушаю равновесия. Освоив новую силу, я продолжаю свой путь.

Я неизменный и я всегда другой. У меня те же глаза, но они каждый миг видят иначе. Я неизменен в своих целях, но я другой. И каждый, кто захочет измерить меня, ошибется. Я жаден к каждому слову, распутываю новые судьбы, примериваю новые смыслы. Жизнь все время другая: новые солнца, новые лица, новый смысл старых слов… Жадность в беге моего красного коня воли. Жадность покрыть всю бесконечность дней.

Гладкая намытая лента асфальта уносит прохожих. Ржавчина поцелуев на тротуарах – желтые раздавленные окурки…

Зачем Толь настоял на приглашении Бэкстона? Или все подстроил Стейтмейер? Этот господин цепко держит в своих руках микрофон каждого чемпионата. Так крепко и долго, что сам вообразил себя силой. Не знаю, приятели ли Бэкстон со Стейтмейером, но они очень походят друг на друга. Тот и другой не поднимали «железа», но корчат знатоков и не чисты на руку в судействах. Мэгсон принимает их угодничество как должное.

В парке слякотно и пустынно.

Художник вырезает из станиоля профиль тщедушного юноши. Юноша скашивает на меня бесцветные выпуклые глаза. Облизывает губы.

Дождями зачернены высокие стволы елей.

Вхожу в павильон. Остро пахнет свежей краской. В дощатом нетопленном зале холодно. Над круглым бассейном пар. Над бассейном полка. Мальчишка попадает мячом в металлический круг. Полка с лязгом проваливается, и в воду срывается девушка. Мальчишки хохочут. Касса тут же – мячей сколько угодно. Мячи обыкновенные, теннисные. Мальчишки азартно галдят у барьера, ожидая, пока девушка снова поднимется на полку.

Обхожу пустой парк. Воронье жмется к земле. Лес, отяжелев дождями, шумит низко, размеренно.

Казарменный режим опостылел, однако должен подчиняться. Теперь время отдыха. Но когда закрываю глаза, чувствую, что не засну. Не верю тишине. Не верю одиночеству комнаты.

Хубер проиграл всю партию от начала до конца. Неясных мест нет. Вскакиваю и шагаю по комнате. Каждый предмет подглядывает.

Я предал себя, бросил себя! Я закалял волю в чужих мнениях, желаниях, расчетах!..

Растерянность пялится из зеркала. Провожу ладонью по лицу, шее, рукам. Я чист. Кожа чиста.

Я вываливаю из чемодана вещи. Дрожат руки. Заворачиваю альбом в газету. Ван-Гог, Лотрек! Краски ранят. И линии рисунков – тоже боль, боль!.. Избавиться от чужих страданий! Торопливо одеваюсь. Запираю «номер.

Хочу понять воспоминания. Четко и подробно вижу все поединки: рев, прожектора, слова, усилия, соперники!..

Харкинс однажды сказал мне, что теперь азарт поддается бухгалтерскому учету. Он имел в виду атлетов, которые готовы волочить брюхо по земле, объедаться препаратами, калечить себя, но вышибать из своих хозяев деньги.

«Быть призером чемпионатов – не значит еще быть атлетом», – это говорил Торнтон.