Бормотин определил, что идем со скоростью 4,2 узла. Не идем, а ползем. Велю сигнальщикам передать на буксир, чтобы прибавил ход. Приходит ответ: "Больше хода дать не могу".

Начинает темнеть, а мы все еще недалеко от Одессы. Эх и длинным покажется нам знакомый путь до Севастополя!

Когда топором рубят сталь

Рассвет застал нас у Тендровского маяка. Погода ухудшилась. По морю уже гуляли приличные волны. Пока шли навстречу ветру, все было хорошо. Но вот повернули к ветру лагом - и началось!

Крен достигает тридцати градусов. Корабль стонет, скрипит, как несмазанная телега. Взгляды всех прикованы к полубаку. Оторванная его часть, висящая на живой нитке, не хочет качаться вместе с кораблем. Эсминец ложится на правый борт, а полубак стоит на месте, словно раздумывает, в какую сторону ему податься. Когда корабль уже выпрямится, оживший полубак вдруг спохватывается и быстро-быстро валится набок. При этом разорванные стальные листы скрежещут и лязгают так, что у нас озноб пробегает по телу. И без того кровью сердце обливается, когда слышишь этот стон истерзанного корабля, а тут еще крик с сигнального мостика:

- Справа по курсу три самолета!

"Юнкерсы" летят на "Беспощадный". Приказываю буксиру отойти в сторону: незачем и его под удар подставлять. Буксир выполняет приказание. Туго натянутый трос срывается с его кормы и с шумом падает в воду. "Беспощадный" без хода раскачивается на волне. Самолеты устремляются в пике. С визгом падают бомбы. Прозрачные, как из стекла, столбы вырастают над волнами. Тяжело, отрывисто вздыхает море. Все бомбы падают перед носом корабля. Кабистов вытирает с лица пот и брызги, смеется:

- Опять их одурачил "Беспощадный". Они брали поправку на наш ход, а мы стоим. Не было бы счастья, да несчастье помогло!

Сбросили "юнкерсы" бомбы перед нашим носом, угостили шумовым эффектом и скрылись. Буксир, дымя и пыхтя, снова тянет нас на поводу.

Прошли минное поле. Вползаем в Каркинитский залив. Здесь на просторе и вовсе разыгрался ветер. Теперь он достигает шести баллов. Оторванный полубак с громом болтается из стороны в сторону. Кабистов спустился на палубу, перегнулся через леер. Временами он весь скрывается в брызгах. Его доклады с каждой минутой тревожнее. Оторванный, висящий на листах обшивки полубак, раскачиваясь, все дальше разрывает борт. Раньше повреждения доходили до пятнадцатого шпангоута. Теперь они распространились уже дальше пятидесятого. Еще немного - и вода хлынет в первое котельное отделение. Уже сейчас матросы выбиваются из сил, борясь с течью во всех носовых помещениях. А прорвет переборки котельных отделений - конец. Тогда уже не удержать корабль на плаву. Погибнет наш "Беспощадный".

Надо принимать решение. Это решение должен принять я, командир. Больше некому. Правильно решу - спасу корабль. Ошибусь - погублю все. Но что же решать? В такие минуты убеждаешься, какая страшная ответственность вмещается в короткое привычное слово "командир".

Вместе с Козинцом осматриваем помещения корабля. Инженер-механик мрачен и подавлен. Хуже всего сознавать свое бессилие. На виду у матросов он еще держит себя в руках. Бодрым голосом отдает распоряжения, покрикивает на замешкавшихся или упавших духом. Но когда остаемся одни, Козинец не скрывает отчаяния. Я понимаю его. Этот человек влюблен в корабль, и никто больше его не сделал в эти дни, чтобы спасти эсминец. Тем горше ему сознавать, что все его усилия напрасны.

Сообщаю радиограммой о положении корабля командующему флотом. Понимаю, что помочь он ничем не сможет: слишком далеко мы от Севастополя.

Козинец стоит рядом со мной и рассуждает вслух:

- Сейчас бы к берегу приткнуться, на песочек. Ну, немного потрепало бы волной и только... Но некуда нам приткнуться. Здесь, у Скадовска, немцы. А до Крыма не дотянем. Нет, не дотянем. Потонет наш "Беспощадный"...

- Рано ты его в поминанье записываешь, Яков Степанович, - обрываю я причитания механика. - Сам вижу, что трудно. Но погибнуть и дурак сумеет. А мы права на это не имеем. Слышишь, права не имеем погибать х корабль губить! Бороться надо. И думать. Пока время есть.

- У меня и так голова скоро лопнет от дум, да ничего не придумаю.

- А ведь на тебя вся надежда. Ты же механик, инженер. Созови-ка своих офицеров. Сообща умом пораскинем.

Офицеры пятой боевой части собрались на мостике.

- Ну вот, товарищи, - обращаюсь к ним, - настала критическая минута, когда мы должны сказать: в силах мы довести "Беспощадный" до Севастополя или, как крысы, побежим с него на буксир? Повреждения для нас ясны. Прошу конкретно предлагать, что нам делать.

Предложений много. Но при детальном рассмотрении они отвергаются одно за другим.

А внизу, на палубе, тоже идет совещание. Матросы, не вошедшие в аварийные команды, собрались, о чем-то спорят. Среди них выделяется рослый старшина 2-й статьи Сихнешвили. Он все время поглядывает на мостик, словно безмолвно спрашивает: "Разрешите доложить?"

- Вы хотите что-нибудь сказать, Владимир Георгиевич?

- Так точно!

- Идите сюда, - приглашаю его на мостик. Старшина излагает свою мысль:

- Товарищ командир, если на пути трещины сделать зарубку, она изменит свое направление. Сейчас у нас обшивка рвется по заклепкам, горизонтально. А вот сделаем вертикальную насечку, трещина пойдет вниз.

- Но насечка должна быть солидная. А чем мы ее сделаем?

- Топором. Кто-нибудь спустится на беседке и станет рубить топором.

- Мысль хорошая, - сказал я, - но пойдите додумайте ее. Опасно человека спускать за борт в такую волну.

Сихнешвили ушел. Механики наши не придали значения его предложению. Фантазия! Где это видано, чтобы стальную громаду топором рубить? Такое и Жюлю Верну не снилось. К мнению механиков присоединился и командир старшины Сихнешвили корабельный артиллерист Ярмак.

- В такую погоду спускать на беседке и рубить борт топором - нелепость, сказал он. - Просто будем гробить людей. Они будут падать в воду, что груши с ветки.

Неожиданно предложение Сихнешвили поддержал Кабистов.

- Правильная идея, - заявил он. - Тем более правильная, что другого выхода у нас нет.

- Обязательно нужно прислушаться к мнению матросов, - вставил свое веское слово и комиссар Бут. - Ведь если разобраться, это мысль не только Сихнешвили. Вся команда думает, как спасти корабль. Сихнешвили только черту подвел под эти рассуждения. Он же перед тем, как сюда прийти, почти со всеми матросами поговорил. Настоящий агитатор. Не только говорить с моряками, но и слушать умеет. Головастый парень!

- Пойду к матросам, потолкую, - сказал Кабистов. - Надо и топором попробовать.. Поручите мне заняться.

- Приступайте, - сказал я. - Отрубить бак нам нужно во что бы то ни стало. Только в этом спасение. Подберите самых ловких матросов, пусть по очереди спускаются на беседке.

Когда Сихнешвили сообщил матросам своего отделения, что их предложение одобрено командиром, они готовы были "ура!" кричать. И конечно, комендоры никому не захотели уступать чести осуществить эту смелую идею. Под руководством Кабистова они сами снарядили беседку - канат с перекладиной, на которую может усесться человек. Первым спустился на этом шатком сооружении старшина Сихнешвили. На длинном шкерте - тонкой веревке - к его поясу привязан топор, чтобы не утонул, если вырвется из рук.

С высоты палубы мы наблюдаем за смельчаком. Страшно смотреть. Корабль раскачивается, волны налетают на старшину, того и гляди, бросят его на стальную стену борта. Старшина ногами и одной рукой старается смягчить удар, а в правой сжимает топор. Выбрав момент, с размаху бьет стальной лист. Звука удара не слышно за грохотом и лязгом трущихся друг о друга рваных краев обшивки. Снова налетает волна, и старшина с ловкостью акробата увертывается от удара о борт. И опять бьет и бьет топором. Несмотря на все старания, у него ничего не получается: никак не удается попасть топором в нужное место. Измучился, набил шишек на голове, ободрал колени, но ничего не сделал. Мокрого, в синяках и ссадинах, его подняли на палубу. Наготове уже другой доброволец - матрос Никифоров. Извлекаем урок из неудачи. Приказываю буксиру немного развернуть корабль, чтобы волна не так сильно била в скулу эсминца. Никифорову удается нанести несколько метких ударов. Раздается легкий треск.