Чарльз был ошеломлен. «Ты много работал». Все-таки отец это заметил. На душе у него потеплело. И в то же время он понял, насколько сильно его желание порадовать отца и сделать что-то значимое для компании. Ему захотелось вскочить и крепко обнять отца, но поскольку он никогда прежде так не поступал, ему было трудно решиться на этот жест.

Париж! Он едет с отцом в Париж на важную деловую встречу, а затем — в Лондон! Ему не терпелось порадовать новостями нескольких молодых женщин, которые будут ждать его с распростертыми объятиями.

До конца ленча Чарльз просидел выпрямившись на стуле и едва мог есть от страха, что его сочтут недостаточно внимательным, что по какому-нибудь недоразумению, из-за обмолвки или неверного жеста, отец не поймет, как он ценит этот первый знак доверия. Никогда прежде Чарльз так искренне не преклонялся перед отцом.

После ленча Бенедикт пригласил Норриса в свой личный рабочий кабинет, отдельный от главных президентских апартаментов.

— Ты уверен, что это именно то, чего ты хочешь, приятель? — серьезно спросил Бенедикт.

Норрис потряс его. Исполненный решимости разыграть партию, над которой он размышлял много месяцев, Бенедикт глубоко задумался, дожидаясь за ленчем Чарльза, когда внезапно появился Норрис, без приглашения выдвинул стул и уселся на него. Это была непростительная бесцеремонность, но отчаянное выражение лица Норриса, слава Богу, заставило его удержаться от резкости.

— Извини, Бен, но я должен тебе кое-что сказать. Прямо сейчас. Я ждал удобного момента, но, взглянув повнимательнее на наше расписание, понял, что такого не предвидится. Я наконец решился. Я влюблен. Я собираюсь развестись с Одри. Это будет очень трудно, она обчистит меня до нитки, но мне уже тридцать пять. Через пять лет исполнится сорок. В чем смысл жизни?

В этот момент пришел Чарльз, и Норрис умолк, точно моллюск сомкнул створки раковины; из симпатии Бенедикт жестом попросил его остаться. Норрис знал все досконально о его интересе к фирме Елены Рубинштейн. Единственная вещь, которой не знал никто, — почему он был так заинтересован.

— Хочешь поговорить об этом сейчас, Норрис? — Бенедикт пытливо посмотрел на человека, которому доверял больше, чем кому бы то ни было в компании. Норрис выглядел бледным и взволнованным. Было уже почти два часа, но черт с ним, — Бенедикт подошел к бару и налил два бокала бренди.

Возникало ли у него когда-нибудь желание поделиться своими проблемами?! В течение следующего часа Норрис будто изливался за все годы разочарования и затаенной безысходности. Никогда прежде он не позволял себе ни слова критики в адрес Одри. Сейчас, слушая печальную повесть семейных горестей, Бенедикт вспомнил, что Хани никогда не любила жену Норриса. Он сам относился равнодушно к маленькой неприметной простушке, носившей платья, которые всегда были ей чуточку тесноваты, но он и предположить не мог, что в душе Норриса накопилось столько злости и раздражения. Что ж, бедняга был прав. Одри обчистит его до нитки и так далее, но Тауэрс поможет ему пройти через это как материально, так и с моральной точки зрения. Никто не поймет Норриса лучше него.

Когда Норрис заговорил о женщине, появившейся в его жизни, лицо его смягчилось. Бенедикт никогда его раньше таким не видел. Он почувствовал привычную боль. Он должен прекратить это. Норрис бередил незаживающую рану. И что еще хуже, заставил Бенедикта усомниться в действенности хитроумного плана, который приблизительно час назад казался абсолютно безупречным. С помощью именно этого плана он собирался снова подчинить себе изящную, пылкую женщину, которую он не переставал желать, единственную женщину, которая ушла из его жизни, не издав ни слова жалобы и ни разу не оглянувшись, женщину, которая теперь, похоже, не хочет иметь с ним ничего общего.

Бенедикт не винил ее. У нее не было оснований верить чему-либо, что он может ей сказать или предложить. Кроме того, она приобретала все больший вес в империи Рубинштейн, даже ездила по различным европейским филиалам, создавая себе скромную, но прочную репутацию, ни разу не наступив на больные мозоли своей нанимательницы с задатками Макиавелли. «Я стою большего, я не просто пара рук, полковник Тауэрс. Надеюсь, когда-нибудь я стану знаменитой благодаря своему уму». Он до сих пор отчетливо помнил ее лицо, полное гнева и возмущения, в тот день, целую вечность назад.

Он знал все, до мельчайших подробностей, о профессиональной жизни Людмилы и о ее успешной карьере в компании «Рубинштейн». Но ему мало что удалось выяснить о ее личной жизни; она поддерживала знакомство только с этим евреем, гнусным польским химиком, который, видимо, и вдохновил ее расстаться с местом стажера-фармацевта в фирме «Джон Белл и Кройдон».

К счастью для поляка, Бенедикт узнал, что недавно его повысили, предоставив работу в главной исследовательской лаборатории «Рубинштейн», и намерены перевести в Нью-Йорк. Отставной детектив Скотланд-Ярда, которого Бенедикт нанял следить за Людмилой сразу после ее приезда в Лондон, не смог найти никаких доказательств, что она встречается с кем-то другим, но как много значит для нее этот химик, Ян Фейнер, если вообще что-нибудь значит?

Бенедикт каблуком нажал на кнопку, спрятанную как раз под диваном, где он сидел с Норрисом. Таким образом он подавал сигнал, что его необходимо прервать.

После ухода улыбавшегося Норриса, который вздохнул с облегчением, убедившись, что босс полностью поддерживает его, Бенедикт откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Он напрасно выпил бренди. Он не мог не думать о Людмиле — роскошь, которую он редко себе позволял. Он представлял, как дотрагивается кончиками пальцев до ее полных, напряженных сосков; он словно видел нежный овал ее лица, ее глубокие, карие, порой почти черные глаза, широко раскрывшиеся будто бы от изумления, хотя, разумеется, она знала, что он намерен поцеловать ее и будет целовать бесконечно; он отчетливо помнил, где и когда они были вместе, когда впервые поднял ее густую массу великолепных волос, чтобы приникнуть губами к ее шее, помнил белую кожу бедер, как его пальцы разбирают мягкие темные волосы на лобке, чтобы поласкать ее языком.

Бенедикт глубоко вздохнул, пытаясь избавиться от воспоминаний и вернуться к реальности, а потом еще раз, чтобы немного успокоиться и сесть за письменный стол. Если он должен заплатить старой корове непомерную цену, чтобы вновь овладеть своей нимфой, вновь подчинить ее своей власти, пусть будет так. Он сделает Людмилу королевой в Европе, поселит ее в маленьком дворце и будет проводить большую часть жизни вместе с ней за Атлантикой, где отношения такого рода, о каких он мечтал, считались совершенно естественными.

Несмотря на предостережение Норриса, что индустрия косметики не заслуживает доброй славы «залога стабильности, который переживет любой экономический кризис», несмотря на то, что производство косметики по-прежнему находилось на уровне надомного промысла и оставалось областью непроверенного и неизведанного, где могут споткнуться даже такие предприниматели, как Чарльз Ревсон, он всегда находил ее притягательной. Он все больше и больше склонялся к мысли, что это самое естественное и подобающее поле деятельности для фармацевтической компании, более целесообразное, чем их другие приобретения. Что ж, он посмотрит, как обернется дело. Он не совершит ошибки, отделившись от основательницы фирмы. В отличие от «Братьев Леман» «Тауэрс фармасетикалз» позволит старушке всегда чувствовать себя незаменимой и необходимой; она сохранит позиции ценного, уважаемого консультанта до самой смерти, которая не за горами.

В ту ночь Бенедикту снилось, что он бежит сломя голову по незнакомой улице, пытаясь предотвратить ужасное несчастье; он вбежал в церковь, где Норрис вот-вот должен был обвенчаться с Людмилой. «Нет! Нет! Нет! — кричал он. — Нет, она не может выйти за тебя. Она моя, она моя…»

Проснувшись около пяти тридцати утра, он начал размышлять, не сделал ли он ошибку, пригласив Чарльза с собой в Европу, чтобы сын оказался свидетелем маневров, обычно необходимых при ведении деловых переговоров. Он отдавал себе отчет, откуда появилась подобная идея. Причиной была Сьюзен. В отличие от тугодума Чарльза она соображала необыкновенно быстро. И не имело значения, как Бенедикт реагировал — с гневом, печалью или даже смирением, она, как и прежде, при случае затевала разговор об их отношениях с Хани, выступая с полным списком вопросов: «зачем», «как» и «почему». Вот поэтому ему неожиданно пришло в голову, что поскольку существует некоторая, далекая, вероятность того, что Сьюзен в состоянии связать его поездку в Париж и свидание с мадам Рубинштейн с именем Людмилы, он на всякий случай заранее обсудит с Чарльзом деловую сторону вопроса и возьмет сына с собой, чтобы исключить любые подозрения, которые могут возникнуть у дочери.