— Да как ты смеешь…

Он зажал ей рот рукой, со злостью опрокинул на сиденье, обтянутое плюшем, задрал свитер, поднял лифчик и припал губами к груди.

— Нет, нет, нет… — стонала она, однако не предпринимая никаких попыток остановить его, когда его рука скользнула ей под юбку, в шерстяные штанишки; она жаждала его близости, сгорая от желания вновь ощутить внутри себя его пальцы, язык, его самого. Она боролась с собой, победы сменялись поражениями, она кричала, а тем временем машина медленно двигалась дальше.

Он говорил ей все те вещи, в которые раньше не верил, безумные, безрассудные слова любви, которых никогда не говорил прежде ни одной женщине.

— Не могу жить без тебя… Я люблю тебя… Ты нужна мне.

— Но недостаточно. Твои дети… — В ее голосе прозвучала неподдельная горечь. — Ты не готов представить меня своим детям, друзьям. Ты хочешь спрятать меня подальше, точно какую-то… какую-то шлюху, как назвала меня твоя жена. Ты хочешь сделать меня шлюхой!

Он резко оттолкнул ее. Как она может разговаривать с ним подобным образом? Маленькое ничтожество из Чехословакии, она не знала ничего, пока он не принял ее в свои объятия? Да как она смеет? Он не верил своим ушам.

Когда машина свернула на Бонд-стрит, он хмуро сидел в углу, пристально наблюдая за тем, как Людмила аккуратно застегивает пальто и вынимает из сумочки зеркало, чтобы поправить макияж. И снова она выглядела, как прежняя Людмила, недоступная, загадочная, богиня огня и льда, от которой, да поможет ему Господь, он совершенно потерял голову, — или он действительно по-настоящему любит эту молодую женщину?

Теперь она, как и всегда, полностью владела собой, и, помимо размазанной помады, не осталось и следа дикой страсти, владевшей ею всего несколько минут назад, по силе не уступавшей его желанию. Отвернувшись к окну, Людмила смотрела, как идет снег, и он был убежден, что она полна решимости доказать, что может без него обойтись, как она, по сути, доказала это на деле за прошедшие два года.

— Я не желаю снова видеть тебя, — тихо промолвила она. — Ты уже сказал мне, хотя даже не понимаешь этого, что мне нет места в твоей жизни.

Бенедикт сжал руку в кулак, ногти впились в ладонь. Он знал — она говорила серьезно. Людмила не походила на двуличных женщин, которых он достаточно повидал на своем веку: они говорили одно, а думали другое. Она была готова уйти из его жизни, как она сделала два года назад, ни разу не оглянувшись, и на сей раз навсегда.

Он совершенно упал духом, когда машина подъехала к салону Елены Рубинштейн на Граф-тон-стрит, — еще недавно он предвкушал, как в недалеком будущем Людмила покажет ему салон. А сейчас всякий интерес к фирме «Рубинштейн» пропал, умер, так же, как, ему казалось, умер он сам.

У величественных дверей Бенедикт заметил знакомую фигуру, с потерянным видом высматривавшую несуществующее такси. Это был Чарльз, его сын. Он явно выполнял заданный урок, словно прилежный ученик. Прежде чем машина успела затормозить у тротуара, он увидел, что Чарльз вернулся в здание.

К изумлению Людмилы, Бенедикт вдруг расхохотался. Вместо ожидаемых страха и вины, какое же чувство охватило его, когда он увидел на улице своего сына? Бенедикт не мог в это поверить. Облегчение, новое чувство радостного, ничем не замутненного облегчения — и в ту же секунду он ясно понял, что ему делать, и неважно, что кто-либо, в том числе и его обожаемая дочь Сьюзен, подумает или скажет.

Как он мог быть таким идиотом? Раз уж Норрис пошел на мучительный разрыв с Одри, Бенедикт составит ему компанию, если придется столкнуться с неприязненным отношением Сьюзен и светского общества. Ему было плевать на общественное мнение, а Сьюзен скоро смирится с фактом. Ему нетерпелось сказать Норрису, что они заново начнут жизнь с новыми сексуальными партнершами примерно в одно и то же время.

Когда машина остановилась, он сидел, скрестив на груди руки, и улыбнулся, когда Людмила холодно взглянула на него и сказала:

— Не знаю, что так развеселило вас, полковник Тауэрс, но в любом случае я хочу попрощаться. Я говорю совершенно серьезно. Все кончено.

Какое наслаждение готовит ему будущее — растопить лед, разжечь огонь, покорить мятежный дух этой страстной и прекрасной молодой женщины. Какое глубокое удовлетворение он получит, пестуя и направляя ее талант, научив ее играть роль хозяйки дома, увидев ее в пору расцвета, став отцом ее детей. У Бенедикта закружилась голова от радости при мысли о ее юности, ее жизненной силе и энергии. Она навсегда сохранит ему молодость.

Хотя шофер уже выходил из машины с зонтиком, Бенедикт не пошевелился, и тогда Людмила, перегнувшись через него, попыталась открыть дверцу. Он толкнул ее обратно на сиденье, заметив:

— Не так быстро, юная леди. Вам придется научиться принимать услуги со стороны окружающих как подобает. — Он накрыл ее руки своей ладонью и с удовольствием отметил, что она дрожит. Он всегда сохранит над нею власть, заставляя дрожать от радости, от страха и от страсти.

— Пожалуйста, Бенедикт, позволь мне выйти. Давай попрощаемся.

— Но мы не прощаемся, моя сладкая Лу. Это еще не конец. Это, если угодно, только начало для нас обоих. — Он улыбнулся, когда она снова вспыхнула от гнева. — Ты когда-нибудь встречалась с моим сыном Чарльзом?

Он сошел с ума? Людмила покачала головой, ответив коротко:

— Да, раз или два, несколько раз в Нью-Йорке, мельком. А теперь, пожалуйста, дай мне выйти, — говорила она срывающимся голосом. Он знал, что ее сердце разрывается на части. Она думает, что он не любит ее.

— Чарльз теперь постоянно работает в нью-йоркском офисе, но я взял его с собой в эту поездку, чтобы представить тебя должным образом. — За несколько последних минут ложь стала правдой.

Она смотрела на него широко открытыми глазами.

— Представить меня? Не понимаю.

Шофер распахнул дверцу автомобиля.

— Мы выходим здесь, сэр?

— Да-да, но дайте мне пару минут, Пат. Передайте моему сыну — он в салоне, — что я приду с кем-то, с кем хотел бы его познакомить. А затем я подброшу его в отель, а вы можете отвезти мисс Сукову домой.

К тому моменту разыгралась настоящая снежная буря. Скоро будет опасно ехать на машине.

— Я еще не готова идти домой, — неуверенно промолвила Людмила. — У меня есть работа.

— Я не разрешаю тебе задерживаться. Я хочу быть уверенным, что ты благополучно добралась домой в такую погоду, но сначала мы зайдем в салон, чтобы ты познакомилась с Чарльзом.

— Я не понимаю, — робко повторила Людмила. Несколько слезинок быстро скатились по ее щекам.

— А я наконец понимаю, — серьезно сказал Бенедикт. — Ты будешь моей женой.

Так вот к чему вели все эти разговоры «как мужчина с мужчиной»? Неужели отец подготавливал его к самому большому потрясению в его жизни? Чарльз пообещал ему, что не станет звонить Сьюзен, но тем не менее он чувствовал себя в высшей степени виноватым за то, что не сделал этого. Несомненно, ему следовало предупредить сестру, что ее подозрения оказались абсолютно обоснованными; похоже, отец действительно увлечен особой, однажды находившейся у них в услужении.

Чарльз не знал, что подумать. Он не знал, как поступить. Он сидел за обеденным столом и пытался поддержать умную беседу об их филиале в Британии и чувствовал, что из-за разницы во времени и длительного полета так до конца и не выспался, — пока отец не открыл люки и не сбросил свою атомную бомбу на счет «три».

— Чарльз, должен сказать, что одной из причин, почему я приехал в Лондон, было желание встретиться с красивой девушкой, которую ты видел днем.

Смешно, что никакие деловые разговоры о фармацевтике и косметике не могли заставить его побороть сонливость, однако, едва отец сделал свое ошеломляющее признание, сон как рукой сняло, будто он получил изрядную дозу стимулятора.

— Ты имеешь в виду Людмилу? Девушку из салона «Рубинштейн», которая раньше делала маме прически?

Чарльз ее не узнал. Это отец напомнил ему, как только они вернулись в отель, а она уехала домой, куда-то в Челси, на представительской машине, что в свое время она работала у мамы. И только тогда он припомнил таинственные намеки и двусмысленные замечания Сьюзен насчет «грязной истории» с парикмахершей, так угнетавшей маму, хотя сестра была вынуждена признать, что на самом деле ей почти ничего неизвестно. Ну, так она скоро убедится, что не ошиблась насчет «грязной истории», что бы это ни значило.