Отец хотел, чтобы он познакомился с Людмилой! Отец знал, что она ему очень понравится. На этом они распрощались на ночь накануне вечером, и вот он одевается, чтобы встретиться с ней за ленчем; отец находился здесь же и вел себя, как помешанный дурак, указывал ему, что надеть, и метался по номеру, будто они собирались на прием в Букингемский дворец, а не в какое-то кафе в Челси; раньше отец шарахался от заведений подобного сорта, как от чумы. Чарльз хотел бы избежать этого ленча, но по крайней мере отец не выставил никаких возражений против его свидания с рыжеволосой с Керзон-стрит сегодня вечером.

Через час ему пришлось согласиться, что Людмила Сукова, или Сукорина, или как там она себя называла, была восхитительной женщиной. Он не стал удивляться, почему отец приехал повидаться с ней, хотя Чарльз до сих пор не был уверен, что именно у отца на уме. Интересно, сколько ей лет? Бесспорно, по возрасту она подходит, скорее, ему, чем отцу.

— Чарльз.

Он подскочил, задаваясь вопросом, не догадалась ли она, о чем он думает. Ему понравилось, как она произносила его имя, слегка коверкая, с мягким «ш», так что оно звучало как «Шарль». По сути, ему нравилось почти все, что она говорила, хотя было бы гораздо лучше, если бы на лице отца не появлялось это собственническое выражение всякий раз, когда она открывала рот, будто он сам сотворил ее.

Она слушала Чарльза внимательно, поощряя говорить о спорте, особенно о катании на лыжах, одним словом, о том, о чем он никогда не осмеливался заводить речь в присутствии отца.

— После Парижа мы могли бы прокатиться в Сент-Мориц. Тебе бы хотелось этого, Лу?

Чарльз с удовольствием отметил, что Лу, как отец упорно называл ее, оказалась достаточно тактична и смутилась.

— Ну, не знаю, смогу ли я взять отпуск в это время.

Чарльз отвел взгляд, растерявшись, когда отец обнял Людмилу за плечи и сказал:

— Скоро ты сама будешь принимать подобные решения. Я спросил, хочешь ли ты поехать в Сент-Мориц, а не сможешь ли ты взять отпуск или нет.

В определенном смысле Чарльз почувствовал облегчение, когда ленч подошел к концу, хотя отец был прав. Он пришел к выводу, что Людмила, или Лу, как он начинал думать о ней, ему бесспорно понравится. Он не представлял, что в ней может не понравиться, хотя сомневался, что Сьюзен с ним согласится.

Позднее, вечером, Бенедикт вернулся в Челси, чтобы впервые переступить порог домика Людмилы. Она сказала, что приготовит обед. Он уже послал ей две дюжины красных роз и приехал с еще одной дюжиной в руках. Он мечтал о том мгновении, когда она откроет дверь. Что на ней будет надето? Какие чувства отразятся на ее прелестном лице?

— Бенедикт! — Ее лицо сказало ему все. Они расстались всего несколько часов назад.

Но для обоих словно прошли дни, хотя она все это время была занята приготовлением по возможности самых лучших блюд из имевшихся продуктов, потратив недельный заработок на шампанское и ликер в ближайшем магазинчике, имевшем разрешение на продажу спиртного.

Он сорвал с себя пальто. Розы рассыпались по полу, когда он подхватил ее на руки. Она была одета в желтый кардиган из ангорской шерсти и черную бархатную юбку. И это все. Ни чулок, ни белья, ничего. Она купила кардиган в минуту слабости несколько месяцев назад, размечтавшись о желтом платье, но так и не смогла его ни разу надеть.

Его руки скользнули под юбку. Он почувствовал ее теплую, обнаженную кожу.

— О, Боже, Боже мой, ты необыкновенно, фантастически красива, моя Лу, моя Лу! — Он уткнулся лицом в мягкую шерсть.

— Быстрее, быстрее, — прошептала она.

Он отнес ее вверх по лестнице в спальню, которая была полностью белой, где на небольшом столике стояла ее музыкальная шкатулка и его красные розы. На кровати спала Тень.

— Откуда она взялась?

Людмила ничего не соображала. Она сходила с ума от счастья.

— Кш, Тень, кш, — засмеялась она, когда котенок проворно юркнул под кровать. — Ян подарил мне ее на Рождество.

— Ян! — Он швырнул ее на кровать. — Ян! — Он был способен убить.

Она продолжала смеяться над ним, над его гневом и ревностью, написанными на лице.

— Ох, дорогой, он только мой друг, милый, милый…

Он обезумел. Он рывком распахнул кардиган; пуговицы разлетелись в разные стороны. Его губы терзали ее грудь, шею, рот. Ни секунды промедления, и никакой нежности в любви. Он с силой раздвинул ей ноги, желая услышать, как рвется бархатная юбка, сильными толчками овладевая ею, каждый раз вонзаясь все глубже, желая пометить ее своим знаком, оставить неизгладимый след, чтобы она носила в себе воспоминания о нем, чтобы каждый ее шаг напоминал ей о его страсти.

Обед не состоялся, и в ту ночь, и в две последующие они почти не спали. Она страстно хотела его. Она была такой же необузданной и требовательной, как и он сам.

Рано утром в понедельник, услышав, как стучит в окно град со снегом, Бенедикт разбудил ее поцелуем.

— Ты сегодня не пойдешь на работу. Возможно, ты никогда больше туда не вернешься. А что этот Ян… — Он с трудом заставил себя произнести его имя. — Этот еврей много значит для тебя?

Она сонно спросила:

— Который час?

Он собрал волосы, разметавшиеся по плечам и груди, и прижался к ним лицом.

— Я спрашиваю в последний раз, прежде чем силой вытяну у тебя правду. Что этот человек значит для тебя? Ты с ним работаешь? Ты видишься с ним каждый день?

Он тесно прижимался к ней, и по мере того, как он увеличивался в размерах, невероятно, но ее собственное желание снова начало расти. Он тянул ее за волосы; было больно, однако она не обращала внимания. Ее приводило в восторг каждое свидетельство его дикой ревности. Он был единственным мужчиной в мире, который знал, как возбудить ее, но она никогда не позволит ему догадаться об этом. Но все равно, ради Яна она должна сказать правду. Бенедикт — опасный противник. Кто знает, как далеко он может зайти, если поверит, что Ян был для нее больше чем другом.

— Абсолютно ничего не значит. Он был ко мне добр, и это все. Он покидает компанию, впрочем, как и страну. Он получил новую ответственную работу, и хотя его попытались уговорить остаться, теперь, когда стало ясно, что это невозможно, он работает последнюю неделю.

— Это он предложил тебе работу в Штатах? — Когда она засмеялась, Бенедикт обернул ее длинные волосы вокруг горла и стал постепенно затягивать их, как удавку.

— Нет-нет. Я сказала так лишь потому, что ты сделал мне очень больно. — Взглянув через его плечо, она увидела, сколько времени на часах, стоявших на тумбочке у кровати.

— Надо вставать. Поздно. Мне нужно идти в…

— Ты никуда не пойдешь. — Он уложил ее рядом с собой. — Повернись.

Она слабо запротестовала, но вскоре она уже стонала, так как он не спеша ласкал ее сзади, раскрывая и подготавливая.

Она не пошла на работу ни в тот день, ни на следующий. Бенедикт велел ей оставаться в постели, когда сам в понедельник около полудня ходил позвонить из ближайшего автомата, чтобы попросить свою секретаршу связаться с офисом «Рубинштейн» и объяснить, что Людмила лечится дома от тяжелой простуды. Потом он позвонил Чарльзу, но не стал объяснять свое отсутствие или притворяться, что уехал по делам. Впредь не будет никакого притворства, никаких предлогов и извинений.

Он сказал Чарльзу, что тот может отдыхать в свое удовольствие.

— Наслаждайся жизнью, как я, — посоветовал он, не подозревая, что говорит в совершенно несвойственной ему манере и почти полную бессмыслицу, лишь усугубляя беспокойство и смущение Чарльза.

— Когда увидимся, папа?

Последовала пауза, затем он сказал:

— Возможно, завтра, сынок. — И снова наступила пауза. — Пожалуй, нет, скажем, в среду. Завтра я буду знать точно и предупрежу тебя, в какое время.

Он купил бритву и крем для бритья, а потом возвратился в дом Людмилы, уже желая ее.

Все эти дни они занимались любовью, самой совершенной и гармоничной за всю его жизнь. Перед своим уходом рано утром в среду Бенедикт поделился с Людмилой надеждой, что они сделали еще одного ребенка.