— Людмила, что ты там делаешь? Ложись в постель, мой ангелочек…

Прежде чем она успела ответить, Милош повернулся на другой бок и с невнятным бормотанием, которое она расценила как удовлетворенное, заснул опять. Как долго ей придется ждать, пока она не будет твердо уверена, что он не набросится на нее снова? Она крадучись забралась на кровать, осторожно примостилась на самом краешке, одной ногой стоя на коврике, и внезапно поняла, что все-таки последовала совету матери. «Пресвятая Мария, Матерь Божья, молись за нас, грешных отныне и до смертного часа. Пресвятая Мария, прошу тебя, пожалуйста, помоги своей недостойной дочери Людмиле Суковой, смягчи сердце полковника Тауэрса, чтобы он разрешил ей поехать с мужем в Соединенные Штаты Америки скоро… поскорее».

«Архитектура Праги — драгоценная сокровищница, где представлены все стили от романского периода до кубизма и современного искусства; примечательно, что большинство памятников находятся в превосходном состоянии, учитывая отчаянное положение в экономике в настоящее время. Некоторые здания окружены лесами, которые фактически стали неотъемлемой частью сооружения, символом как нерадивости, так и непоколебимой стойкости, в равной степени свойственных чехам, что заставляет вспомнить старого служаку — персонаж донкихотской сказки Гашека».

Зазвонил телефон, и полковник Тауэрс перестал печатать на старенькой машинке фирмы «Оливетти». Он разговаривал не больше минуты, когда связь прервалась, несколько раз нажал на рычаг, но услышал только пронзительный треск в трубке.

Черт побери, несколько недель он никак не мог выбрать время, чтобы написать коротенькое письмо Хани, которое она могла бы прочесть своим приятельницам в Эверглейдс-клубе, и вот ему помешали — в третий раз за один час, прервав ход мысли до конца дня, если не навсегда. Он был на ногах с половины седьмого и успел отстучать шесть скверно напечатанных страниц, лежавших у него под рукой. Он не сомневался, что это совершенно не то, чего ждали от Хани избалованные, пустоголовые интеллектуалы из Палм-Бич, хотя, кажется, она сама думала иначе.

Ладно, этого вполне достаточно. Он сдержал обещание, а Милош, возможно, сумеет раздобыть пару открыток, чтобы проиллюстрировать текст для полноты картины, если только в этом прекрасном городе обреченных остались хоть какие-нибудь открытки. Он с трудом удержался от дрожи. В Праге было нечто такое, что заставляло его часто вздрагивать все эти дни; нечто, порожденное мимолетными впечатлениями недавнего и отдаленного прошлого, помимо воли запечатлевшимися в памяти, тогда как русские, с которыми он сталкивался ежедневно, давали пищу воображению, рисовавшему кошмарные картины будущего Чехии.

Если бы только чехи не были столь чертовски навязчивы со своим прошлым. Иногда даже Милоша не смущало его подчеркнутое равнодушие, и тот выспренно разглагольствовал о славном чешском наследии; по крайней мере, эти лекции были занимательнее, чем жалобы на произвол русских в дополнение к постоянному ухудшению условий жизни в столице.

Тауэрс встал и потянулся. Господи, как бы он хотел оказаться в Палм-Бич прямо сейчас, любоваться океаном с бокалом сухого мартини в руках, дожидаясь (а ему всегда приходилось ее ждать), когда торопливо войдет Хани, светлая, румяная, маленькая дрезденская статуэтка, одетая по последней моде, пахнущая модными духами. Когда он только отбыл за границу, она так надушивала свои письма, что он попросил ее не делать этого. «Слишком мучительно», — написал он. На самом деле — слишком противно, временами он просто задыхался.

Если она когда-либо и раздражала его настолько, что он придумывал несуществующие дела, чтобы уехать на несколько дней, сейчас он был не расположен вспоминать об этом. Он не скучал по ней в том смысле, в каком, как он знал, многие из его подчиненных скучали по своим женам, но, Боже, ему вдруг до боли стало не хватать всего того, что олицетворяла собой Хани, особенно, о! особенно детей: его невыносимо избалованной, обожаемой дочери, внешностью и наклонностями разительно похожей на свою мать, и его очаровательного, обожаемого, но совершенно бездарного сына. Может, его собственный отец относился к нему точно так же в его шестнадцать, однако Тауэрсу это казалось маловероятным. Все школьные каникулы он работал в разных магазинах и к шестнадцати годам уже доказал, что обладает необходимыми в бизнесе мозгами и чутьем; некоторые старые отцовские подхалимы утверждали, что он проявлял должные способности уже в шесть лет.

Он осознавал, почему в то утро его обуревали мысли о доме. Это началось накануне днем, когда с дипломатической почтой прибыл очередной еженедельный отчет Норриса с сообщением, что эпохальное открытие компании «Проктер и Гэмбл» — стиральный порошок «Тайд» завоевывает рынок, а «Уэстингхаус» выпускает стиральную машину барабанного типа с фронтальной загрузкой, словно специально предназначенную для «Тайда». В нем сразу пробудился дух соперничества. Если даже он потратил хотя бы минуту на размышление над предложением Трумэна стать членом президентской команды в Вашингтоне, доклад Норриса о последних событиях заставил его признать, что он никогда серьезно не рассматривал открывшуюся возможность. Политика его не интересовала, помимо тех случаев, когда Комиссия по контролю за качеством продуктов питания и медикаментов могла нанести ущерб бизнесу.

Финансовые дела компании «Тауэрс фармасетикалз» находились в превосходном состоянии. Бог свидетель, этого следовало ожидать, учитывая непрерывные миллионные поставки медикаментов в страшные военные годы; но мир, в который он собирался вернуться, изменился, мало напоминая ту жизнь, которую он оставил в 1942-м, и к прежнему возврата уже не будет. Теперь, когда компания фантастически быстро разбогатела, ему предстояло вступить в новое сражение, и к этой битве он был готов в гораздо большей степени, чем к тем предыдущим. Отчет Норриса помог ему осознать, как страстно он желал приступить к детальной проработке и расширению планов, которые вынашивал в течение последних шести или семи месяцев, с тех пор, как начал относиться к своей дипломатической миссии как к своего рода рутине.

Забавно, но в 44-м, опьяненный гордостью, что был рядом с Паттоном, когда освобождали Париж, он серьезно намеревался продать компанию после окончания войны. Он хорошо помнил, как эта мысль впервые пришла в голову. Норрис только что рассказал, использовав прямую секретную связь Третьей армии со Штатами, что фирма «Проктер и Гэмбл» была вынуждена заплатить «Левер Бразерз» по обоюдному согласию, не доводя дело до суда, десять миллионов долларов в качестве возмещения ущерба за кражу формулы мыла, смягчающего кожу, которую «Левер» использовала для улучшения качества мыла «Слоновая кость». Это был, один из крупнейших штрафов, когда-либо выплаченных за промышленный шпионаж, но громкая история нисколько его не взволновала, оставив равнодушным; отчасти он даже испытывал стыд за то, что принял срочный звонок Норриса на тему промышленного шпионажа, столь далекого от шпионажа, от которого в то время зависела жизнь или смерть множества людей.

Его дед основал предприятие, имея в своем распоряжении лишь одну лошадь, несколько пробирок и пару сотен долларов; его отец продолжил дело уже в двадцатом веке, превратив его в одну из крупнейших фармацевтических компаний в Соединенных Штатах, и «скончался на посту» в 1937-м. К моменту вступления Бенедикта в армию он уже начинал выводить компанию на широкий международный рынок, выпустив несколько новых сортов мыла — кость в горле у «Проктер и Гэмбл».

«Уолл-стрит джорнал» называл его «вундеркиндом», однако именно в тот день 44-го года в Париже он вообразил, будто обязан приносить пользу всему человечеству, а не только делать все больше и больше денег, удовлетворяя спрос на лекарственные препараты и моющие средства. Даже составил список названий международных посреднических фирм, к которым он может обратиться с просьбой создать консорциум для размещения огромного количества акций, что неизбежно, и мечтательно прикидывал, какого уровня достигнут цены. А на следующий день генерал Паттон отправил соединение, находившееся под его командованием, на помощь воздушно-десантной дивизии на юго-восток, где шли тяжелые бои, и к тому времени, когда спустя восемь месяцев Тауэрс, измученный морально и физически, прибыл в Прагу, его настроение полностью изменилось.