Приняв душ и одевшись, он спустился в кабинет, чтобы ознакомиться с коммюнике до совещания, проводившегося ежедневно в восемь часов утра, с заместителем главы дипломатического представительства и третьим человеком в посольстве, советником по политическим вопросам. Наименее квалифицированная из двух его секретарш (та самая, которая полагала, к несчастью, что может обойтись без лифчика) дожидалась шефа в приемной с телеграммой, помеченной грифом «совершенно секретно — вскрыть лично».

— У Ирины грипп, ей сегодня придется лежать в постели, — пробормотала она.

Тауэрс коротко кивнул и жестом приказал ей уйти. Прочитав телеграмму, он покраснел от удовольствия, как некогда он краснел, услышав редкую похвалу от своего отца.

«Вы проделали огромную работу, Бен. Джордж Маршалл и я неохотно приняли ваше прошение об отставке с тем, чтобы вернуться к своим делам; дайте нам срок до конца марта, когда мы сможем назвать вашего преемника. Еще раз, хорошая работа. Гарри Трумэн».

В кабинете было очень холодно, как и всегда в середине месяца, когда заканчивалось топливо для обогревателей, но сегодня он не замечал этого. Конец марта! Осталось три с половиной месяца. Именно такие сроки, на которые он надеялся. Значит, Хани уже позаботится закрыть дом в Палм-Бич, так что ему не придется терять там время, их свидание произойдет в Нью-Йорке, где Хани нравилось жить в апреле и мае, а он предпочитал оставаться в этом городе круглый год. В Нью-Йорке находилась штаб-квартира «Тауэрс фармасетикалз». Посвятив пару дней Хани и детям, он, не тратя даром ни минуты, сможет встретиться с Норрисом и двумя коммерческими директорами, слава Богу, пережившими войну, и составить план кампании века.

Раздался деликатный стук в дверь.

— Входите, входите, — радушно пригласил Тауэрс.

Вошел младший советник посольства. Бедняга, которому платили слишком мало, а работать заставляли слишком много, еле тащившийся вверх по служебной лестнице, — его продвижение на дипломатическом поприще едва ли можно было назвать «карьерой», — ждавший смерти чиновника рангом выше, чтобы занять его кресло. Обрадуется ли он новости?

Клерк в глубине души страшно боялся, что Тауэрс останется, официально получив пост посла. Жалко, что Тауэрс не может пока положить конец переживаниям несчастного — не раньше, чем согласует с президентом точную дату своего отъезда, но как бы то ни было, он поставит его в известность при первой возможности.

Оставшуюся часть дня Тауэрс работал как одержимый; сегодня он даже ни разу не кашлянул и потому решил про себя, что его астма, обострившаяся, как он частенько с горечью сетовал, в зимнем пражском воздухе, насквозь пропитанном запахом бурого угля, возможно, была в действительности психосоматического происхождения.

Облачившись в парадную форму, он взглянул на свое отражение в зеркале старомодного гардероба. Неплохо, между прочим, для тридцативосьмилетнего мужчины, совсем неплохо. Он был доволен, что до сих пор в отличие от отца в его темно-каштановых волосах не было и проблеска седины, а форма, сшитая, когда Тауэрс очень сильно похудел, в талии была даже немного свободна. Ничего удивительного, при отсутствии в доме приличного стола. Он уже давно отказался от попыток научить кухарку как следует готовить первосортную американскую грудинку.

На миг полковник почувствовал искушение позвонить очаровательной жене французского консула, чтобы предупредить, что он все-таки придет завтра к ужину. Она позаботилась предупредить его, что ее муж снова уезжает на неделю, но все было не так-то просто. Тауэрс вздохнул. Живое воспоминание о восхитительном суфле, которым она угощала его в прошлый раз, соблазняло его почти так же, если только не больше, чем мысль об упругих маленьких грудках совершенной формы с очень крупными темными сосками, которые она тоже непременно предложит ему попробовать прежде, чем они перейдут к более изощренным ласкам. Если бы только она не была такой ненасытной…

Он взял телефонную трубку, затем положил ее на место. Нет, все эти сложности… Игра не стоит свеч. Он обойдется без суфле, и остается надеяться, что может быть, у Яна Масарика, министра иностранных дел Чехии, сегодня вечером в меню zverina — дичь, одно из немногих блюд чешской кухни, которое ему начинало нравиться.

Он сбежал вниз по лестнице в отличном настроении, несмотря на то что знал: вечером его ждал скучный, официальный прием. Однако, поскольку теперь он мог, подобно школьнику, который ждет не дождется каникул, отмечать крестиком оставшиеся до отъезда дни, Тауэрс решил напоследок насладиться каждой минутой, проведенной здесь.

Его хорошее настроение явно было заразительно, так как он заметил, что Милош улыбается до ушей, пока они ехали вдоль реки по направлению к Градчанской крепости и резиденции правительства.

— Как только начнется весна, я хочу поездить и получше познакомиться с вашей красивой страной, Милош. Мне бы хотелось побывать, например, в Пьештяне, в Карпатах. Там делают лекарства по старинным рецептам, секреты которых передавались из поколения в поколение со времен этой вашей кровожадной графини, остававшейся вечно молодой потому, что она купалась в крови юных девственниц, не так ли?

— Да, сэр. В Чахтице, в Малых Карпатах, сэр. — Милош откликнулся не сразу, и Бенедикт еще заметил, что после этой просьбы улыбки на лице молодого шофера как не бывало.

Бенедикт откинулся на спинку автомобильного сиденья, обтянутого темной кожей, спрашивая себя, почему после всех лирических описаний окрестных достопримечательностей, которыми этот юный чех изводил его, тот сейчас с такой неохотой отнесся к идее попутешествовать. Потом Тауэрс вспомнил. Конечно, он знал почему. Он как-то сказал Милошу, что весной он, возможно, подумает над тем, чтобы взять чеха с собой в Штаты, и, между прочим, до сих пор не отказался от этой мысли. Бесспорно, ему еще не доводилось встречать человека, так хорошо разбиравшегося в устройстве автомобиля; казалось, своими руками Милош способен творить чудеса. Не вызывало сомнений, что и водителем он был отменным, и Тауэрс мог полностью доверить ему безопасность Хани и детей. С другой стороны, еще одна головная боль — получать для него все необходимые бумаги, вводить в свою семью. За несколько недель ему предстоит уладить массу дел. Он примет окончательное решение в течение оставшихся двух месяцев, и неважно, с каким лицом отныне будет ездить Милош, постным или веселым.

Однако случилось так, что письмо Хани заставило его решить этот вопрос гораздо раньше.

«Сьюзен позвонила и сказала, что собирается вечером с Мэйси в «Корону» на премьеру Артура Миллера «Все мои песни», и я пообещала, что Мерсер встретит ее на машине. Представь себе, он так и не появился после спектакля, и девочкам пришлось идти домой под дождем, поскольку такси им удалось поймать только на полдороге. Ужасно неловко, потому что Мэйси такая снобка. Это происшествие совершенно испортило Сьюзен вечер. И, конечно, я бы тоже расстроилась, если бы знала, что наша дочь разгуливает поздно ночью по улицам Нью-Йорка. Мерсер, разумеется, клянется, будто Сьюзен сказала, что он ей не нужен, и она идет на премьеру с кем-то другим, но правда состоит в том, что этот глухой старик не любит бодрствовать после десяти вечера. Надеюсь, что как только ты вернешься домой, ты отправишь его на пенсию, и мы найдем вместо него смышленого молодого человека, вроде Джефферса, который довольно сносно заботится обо мне здесь, в Палм-Бич, хотя и кривится, когда его просят помочь в саду.

Я только надеюсь, что Сьюзен будет появляться в обществе с какими-нибудь другими молодыми людьми теперь, когда многие уже вернулись домой. Я все время твержу ей, что она не помолвлена, и, насколько мне известно, Дадли даже не намекал, будто собирается жениться на ней. Но она страшно упряма и говорит, что больше ни с кем не хочет встречаться и ждет только, когда Дадли вернется с Тихого океана или где он там сейчас находится. Война закончилась больше восемнадцати месяцев назад, так что я совершенно не понимаю, почему его корабль все не возвращается, но, полагаю, тебе это понято, хотя ты никогда и не рассказываешь мне о подобных вещах».