«Дорогая Людмила, у меня замечательные новости…» Наташа раздраженно бросила ручку, писавшую все хуже и хуже. Она попыталась вдохнуть в нее жизнь, лизнув языком, но чернила кончились, а Петер предупреждал ее, что, вероятно, не сможет стащить в ближайшее время другую, так как в Сити-Холл снова начали учитывать канцелярские принадлежности.

Ручке пришел конец, и это обстоятельство повергло ее в уныние. Она закурила сигарету, что было запрещено, и вышла в крошечный садик, разбитый на крыше дома, где одинокая яблоня осыпала лепестками цветов красную черепицу цвета бычьей крови. Наташа была на третьем месяце беременности, но со стороны казалось, что по меньшей мере на шестом, так как она поглощала неимоверное количество вафельных трубочек со взбитыми сливками, которые считались сугубо пражским лакомством и по какой-то причине не исчезли из продажи.

Скоро вернется домой со смертельно скучной работы Петер, ее любящий муж, и взберется по лестнице в их двухкомнатную квартирку на последнем этаже. Им предложили ее — и это была невероятная удача — через год после свадьбы. Петер соглашался с Наташей, что, должно быть, Людмила каким-то образом сумела устроить это, тайно передав деньги одному из нечистых на руку членов жилищной комиссии, так как даже в Чехословакии Людмила под своим новым именем сделалась объектом национальной гордости.

Квартира находилась на Малой стороне, улице, проходившей сразу под Градчанами, резиденцией проклятого чешского правительства. Наташе очень хотелось бы подложить бомбу под стены крепости и полюбоваться, как она вместе с руководством партии, которая служила всего лишь прикрытием для настоящих правителей из Москвы, взлетит на воздух в клубах дыма и пламени.

Из-за них — Наташа всегда думала о правительстве «они» — у Петера не было надежды на успешную карьеру, поскольку сначала его лишили права на университетское образование, а потом связали по рукам и ногам нудной и бесперспективной работой, где он занимался чуть ли не наклеиванием марок. Все это произошло потому, что его отец один-два раза откровенно высказался и сидел в тюрьме за чтение строжайше запрещенного Кафки. Что ж, по крайней мере Петера не заставили работать мойщиком окон, как его двоюродного брата, который говорил на шести иностранных языках и имел научную степень по зарубежной литературе.

Наташа несколько раз глубоко затянулась сигаретой, хотя Петер просил ее не курить из-за ребенка, и вернулась в квартиру, чтобы поискать карандаш и закончить письмо к своей знаменитой сестре.

По осторожному ответу Людмилы на сообщение о ее свадьбе с Петером Наташа почувствовала, что сестра не пришла в восторг, как она надеялась, узнав, что они, наконец, сумели скопить достаточно денег, чтобы пожениться. Наташа подозревала, что причина в том, что ее мать тоже не особенно радовалась, хотя и отрицала это, и написала Людмиле, попросив сказать от своего имени, что Наташа могла бы найти лучшего мужа.

Она вперевалочку вышла в сад и села под яблоней, намереваясь дописать письмо; Наташа попыталась представить, какое будет лицо у Людмилы, когда та прочтет, что скоро станет тетей. Письма в Америку шли, как правило, очень долго. Наташа надеялась, что именно это попадет к сестре быстро, чтобы она могла получить от Людмилы ответ до рождения ребенка. Ей хотелось подтверждения, что Людмила обрадовалась столь знаменательному событию в ее жизни. Ей хотелось каким-то образом дать понять Людмиле, что не нужно беспокоиться, что она поступила правильно, когда вышла замуж за Петера.

Наташа грызла кончик карандаша, раздумывая, как передать словами переполнившее ее чувство радости, радости оттого, что она носит ребенка Петера, радости, что она живет вдалеке от салона красоты с собственным мужем в уютном, хотя и не роскошном домике с крошечным садом, где лепестки яблоневого цвета осыпаются подобно свадебному конфетти.

Петер вернулся домой в половине шестого. Ужин для него уже был готов и накрыт под яблоней на заржавевшем садовом столике, застеленном заштопанной, но чистой скатертью. Наташа приготовила мужу его любимое блюдо: два кусочка сыра с маринованными овощами и два кусочка салями, бледные от жира. Нельзя сказать, что у нее был шанс разнообразить стол. Если не считать редкие посылки от Людмилы, большинство продуктов становилось добывать все труднее и труднее. На столе также лежало письмо, адресованное Людмиле, запечатанное и с наклеенной маркой, готовое отправиться в путешествие через океан в страну Свободы.

— Ты рассказала сестре, как мы счастливы, котеночек? — спросил Петер, взъерошив ее волосы, когда она уселась к нему на колени после того, как он поел.

— Нет, я пожаловалась, что ты меня бьешь и держишь под замком в чулане, — пошутила она.

Петер нахмурился.

— Ну уж нет.

Наташа весело рассмеялась. Бедный Петер, он всегда воспринимал ее слова совершенно серьезно, неудивительно, что ей нравилось его поддразнивать. Ее мать считала, что полное отсутствие юмора, когда речь шла об их отношениях, доказывало его природную тупость, но Наташа знала лучше. Петер слишком сильно любил ее, и потому зрение и слух подводили его, когда она говорила об их браке.

— Не говори глупостей, разумеется, я этого не написала. Я рассказала ей, что ты обращаешься со мной, как с принцессой, сажаешь на шелковую подушку и закармливаешь меня вафлями.

Петер не ответил. А немного погодя сказал устало, переместив тяжесть Наташиного тела с одного колена на другое:

— Петр Храмост попал в опалу.

Ее глаза широко раскрылись. Петр был одним из непосредственных начальников ее мужа, привлекательный мужчина, который любил пофлиртовать и явно восхищался ею, один из немногих членов партии, кто по-настоящему ей нравился. Однажды вечером он даже пришел к ним на ужин и расспрашивал Наташу с нескрываемым восторгом о грандиозном успехе ее сестры в Соединенных Штатах.

— Почему? Что случилось?

— На прошлой неделе его перевели от нас, хотя я об этом и не знал. Из-за какого-то памфлета, который он распространял. Сегодня я слышал, будто его отправили работать кочегаром на угольные шахты в Братиславу.

Петер тяжело вздохнул. Работа кочегара являлась обычной мерой наказания для откровенных в разговорах профессоров и дерзких интеллектуалов. Однако по секрету распространился слух, что в действительности дело обстояло не так скверно, как казалось; учитывая небольшое количество угля для обжига и ограниченное число надзирателей, весьма часто оставалось много свободного времени, когда можно было писать, думать и обмениваться мнениями с другими противниками правительства; только жить приходилось в постоянной грязи.

Наташа обвила руками шею Петера.

— Ох, не нравится мне это, Петер. Я боюсь. Все хорошее всегда проходит. Если с тобой что-нибудь случится, я умру.

Молодой человек качал свою жену на коленях, словно ребенка.

— Ничего со мной не случится. Я слишком мелкая сошка. Я веду себя очень, очень тихо, так что не волнуйся, — он завороженно смотрел поверх ее головы, как опускается ночь и внизу загораются огни, подсвечивая купола и шпили. — Как красиво… как красиво, — пробормотал он.

Наташа пристально поглядела туда, где за рекой вспышки голубых электрических искр на трамвайных проводах напоминали пляшущие в темноте огни светлячков.

— И в то же время так отвратительно. Будем ли мы когда-нибудь свободны? — прозвучал обычный риторический вопрос, и никто не рассчитывал получить на него ответ.

Петер снова вздохнул.

— Есть некоторая надежда. В политбюро есть люди… Мне иногда кажется, они могли бы все изменить…

— Но посмотри, что случилось в Венгрии, когда Надь попытался начать реформы. Мы только теперь начали понимать, что именно поэтому его казнили, а сейчас, говорят, положение в Будапеште и в других местах еще хуже.