Питерский гарнизон представлял сам по себе не великую опасность, однако, подкрепленный мощью новоиспеченных рабочих дружин, набранных из мастеровых, еще недавно прятавшихся от солдат гарнизона по домам и баракам, он стал страшною силой, ибо численность противостоящих нам восставших отрядов приближалась к полумиллиону штыков: сто восемьдесят тысяч солдат гарнизона и более двухсот тысяч — дружинников-пролетариев.

Без железной дороги, без автомобилей конные армии Келлера и Нахичеванского доберутся к столице через несколько дней. Были ли у нас эти дни? Германский штаб наверняка прекрасно осведомлен о восстании в России и о том, что я стягиваю к столице лучшие части, оголяя и ослабляя участки фронта. Сам Бог велел Вильгельму атаковать в эти дни! Возможно, для масштабного наступления немцы пока не готовы — у них не хватает людей, средств и сил, уже полгода они балансируют на грани поражения и краха, однако сконцентрироваться и ударить — просто обязаны. Я бы, по крайней мере, такую возможность не упускал — при любом положении армии и экономики.

Неделю назад, когда все только начиналось, положение Питера и засевших в нем бунтовщиков казалось полностью обреченным. Однако сейчас — не тогда. Ситуация менялась по-прежнему необычайно стремительно (в который уж раз!), и я за ней хронически не успевал.

В Москве и в губернской глубинке, развороченной столичными призывами к бунту, росло волнение населения. Дух восстания, весть о котором разносилась по телеграфным проводам быстрее ветра и молнии, просачивался в официальную прессу, и уж тем более в запрещенную. Семена эти находили весьма благодатную почву. Уставшие от войны рабочие толковали о революции все сильнее, бросая злобные взгляды в спины хозяевам и управленцам. Забастовки вспыхивали пока стихийно, без политических требований и не связанные напрямую с событиями в столице, однако слова «Долой!» звучали сильнее и чаще. Даже в армии, считавшейся оплотом власти, в частях, охраняющих фронт, за несколько дней это хаотическое брожение усилилось. Агитация и «беседы» велись, как докладывали новые командующие фронтов, почти открыто, дисциплина падала, доходя порой в удаленных частях до открытого враждебного неповиновения, и капральская палка, а также традиционная жестокость дисциплинарных взысканий уже совершенно не помогали.

Столбы гигантской державы, подточенные тяготами войны, огромными потерями на фронтах, бездарностью руководства, да и, что говорить, собственной безвольностью, беспомощностью и бесталанностью царя Николая, дали трещину, накренились со страшным скрипом от ничтожнейшего толчка — давно раскрытого охранкой заговора болтунов и стали заваливаться у меня на глазах, готовые окончательно рухнуть и погрести меня под обломками!

Время, оставшееся для кардинального решения вопроса, я чувствовал, измерялось уже часами. В любое мгновение, как в далеком 1905-м, могли грянуть кровавыми бунтами промышленные города, вспыхнуть пламенем измученный бездействием и бесславным стоянием на базах Балтийский флот, оплыть потоком массовых дезертиров армия. В отличие от девятьсот пятого, сражались мы сейчас не с Японией, и ценой за бардак и безвольность станут не далекие острова и железная дорога в Китае, а исконные русские территории.

Дума, понимая, что не в силах противостоять регулярным частям и в военном плане обречена на разгром, бросалась страшными лозунгами — она предлагала народу Мир! Слово это, вылетая из уст изменников-демагогов, разрывало мне перепонки.

Мир невозможен на пике войны, когда крупинка может сдвинуть чашу весов в одну или в другую сторону. Это понимал каждый здравомыслящий человек, однако можно ли считать здравомыслящим солдата, измученного недоеданием и страхом смерти, три года просидевшего в промерзших или отсыревших окопах, спящего на одной половине шинели и прикрывавшегося другой? Каждый человек в русской армии мечтал сейчас об одном — о мире.

С этим словом, предательски брошенным из столицы и громовым раскатом промчавшимся по фронтам, в России начиналась новая полоса.

Прошлым вечером Воейков докладывал мне о двух случаях самосуда над офицерами. В царской армии офицерский корпус состоял в основном из выходцев из имущих слоев, за исключением унтеров, набиравшихся в годы войны из отличившихся рядовых. Классовое разделение армии присутствовало, таким образом, налицо. В отличие от Воейкова, я знал — если мы проиграем, то через месяц отказ подчиняться приказам, спонтанные убийства офицеров по любому поводу и даже публичные казни командующих фронтов станут явью и буквально затопят армию. После призыва о мире, обращенного к заплешивейшей и загнившей в окопах, обильно наглотавшейся вражеского свинца и собственной крови армии, этот поток не остановит уже никто.

Будем мыслить спокойно, остановил себя я. Как всегда, наш главный критерий — время. Всю прошлую неделю я бессовестно упускал его, растрачивал по мелочам, позволяя самому бесценному из ресурсов — секундам ускользать между пальцами. Враг переигрывал меня из шага в шаг, и самым обидным являлось то, что враг-то, по сути, противостоял мне совершенно никчемный и неподготовленный, глупый, ничтожный фигляр, но тем не менее он переигрывал меня постоянно.

Слепые комедианты из Думы затеяли глупый фарс, но сейчас врагом являлись вовсе не депутаты, а раскаленная войной и слабостью власти революционная ситуация.

В течение более чем пятнадцати лет аристократы и фабриканты, финансисты, банкиры, иностранцы-концессионеры, продажные чиновники и просто бестолковые управленцы доводили народ до ручки — с моего молчаливого одобрения.

Социалисты почти открыто призывали к низвержению власти, кидались бомбами и стреляли в министров, либеральные думские «демосфены» пропагандировали модные западные идеи, что в среде малограмотного населения, едва вылезшего из вчерашнего средневековья, было гораздо страшнее бомб.

И что же? Все это время мой царь Николай бездействовал, позволяя разрастаться раковым клеткам. В стране царили не царь и правительство, а откровеннейший беспорядок, безделье, равнодушие и при этом — самое главное! — почти открытая антиправительственная пропаганда. А самодержец, носитель верховной власти, бездеятельно смотрел на этот бардак и умудрился ввязаться со всем этим беспределом в кровавую Мировую войну. Заговорщики в Думе и предатели-генералы служили лишь поводом для запала, сигналом к выстрелу, искрой, от которой вспыхнул огромной артиллерийский запас. Порох, способный взорваться от этой искры, оказался давно готов.

Со всем этим можно было совладать, кабы не приближалась весна. Прекрасно помня последние переговоры с представителями Антанты всего месяца назад — в январе, я знал, что весна 1917 года как по замыслам союзников, так и в кабинетах Центральных держав должна начаться серией кровавых наступлений. Никто ни в Берлине, ни в Вене, ни в Лондоне, ни в Париже не сомневался, что в одна тысяча девятьсот семнадцатом Великая война завершится. В том, измененном мире, из руин которого явились мы с Каином, война затянется до 1918 года, но только из-за выхода из нее России. В новой же реальности все будет так, как должно. Площадкой для решающей схватки должна стать Фокальная Точка — избранный Каином проклятый семнадцатый год. И если немцы начнут сейчас, когда части сняты с фронтов…

С бунтом следовало заканчивать немедля! План Келлера и Нахичеванского — годен, заключил я. Собрать все силы, наступать на Питер с юга и с запада — походным порядком, наплевав на железнодорожное полотно. Есть ли иные способы ускорить продвижение войск, кроме железной дороги? Для начала двадцатого века — почти ничего. Автомобильный парк Русской армии ничтожен. Машинами можно перебросить роты и батальоны, но не дивизии и не полки. Авиация — детская, с бумажными крыльями в прямом смысле слова, об использовании ее для переброски военных соединений в начале века нечего даже думать: дирижабли и кукурузники не в состоянии перебрасывать через губернии кавалерийские корпуса. Неужели ничего другого не остается?