Фили испуганно сжался, увидев, как резко потемнел лицом гном. Фили прекрасно знал кто он. Он отродье, ублюдок, урод… вышметок! Он позорище и грязь. Он не гном, и не человек… он… уродец. Который смеет походить своими светлыми волосами на нормального человеческого ребенка. А ну гном разозлится сейчас, что Фили похож на ребенка гномов?!

— Дяденька… миленький! Не бейте меня! — расплакался Фили, дрожа всем телом.

Торин побелел. Дикость происходящего не укладывалось в голове…

А за спиной яростно взвизгнули:

— Ты, вышметок! Что ты опять натворил?!

Рука горела огнем, но Фили только всхлипывал и изо всех сил старался не плакать, но упрямые слезы сами текли по щекам. Хозяйка тащила его за собой, вцепившись в болящее запястье. Она шла так быстро, что Фили пришлось практически бежать за ней, и все равно не поспевал и спотыкался и чуть не падал…

— Мерзкая дрянь, навязался на наши головы… Вот погоди! Придем домой — такую трепку получишь! Ты что на рынке устроил?! Дрянь подзаборная! Тварь неблагодарная! Ну, погоди у меня…

От хозяйки шла такая волна злости, а ее слова сулили ТАКОЕ наказание, что у Фили сердце вставало в горле от страха. Она втащила его во двор их дома, где ее муж, мучимый похмельем после вчерашнего, а потому нынче пребывавший в не лучшем расположении духа, стоял у большого чана с мылом на огне и медленно мешал булькающую массу. Обернувшись на хлопнувшую калитку, он сразу все понял, увидав злющую жену и перепуганного, всего в слезах, мальчишку.

— Что эта тварь натворила? — зло спросил он, снимая чан с огня.

— Что натворил? Я тебе скажу что! Эта тварь неблагодарная, на весь рынок нас опозорила! Мало яблоки под копыта лошадей отправил, так еще этот сучий выродок посмел гному нажалиться! Что мы его смертным боем бьем! Ты бы видел как эта гнусь бородатая на меня смотрела! А все из-за этого сученыша!

Хозяйка в приступе ярости швырнула мальчонку под ноги мужа и ушла в дом, крикнув на последок:

— Выпори его! Сил моих на него нет!

— Я тебя выпорю… — прошипел мужчина, выдергивая ремень из пояса штанов. — Так выпорю, что ты, твареныш, седьмицу не встанешь!

Фили затравленно вжался в стену сарая, закрывая головенку тонкими руками…

— И что? — спросил Двалин, со стуком ставя кружку на стол.

— Ничего, — сумрачно отвечал Торин, сверля взором нетронутое пиво в своей кружке.

— И правильно, — кивнул Двалин одобрительно. — Собачится из-за человеческого щенка.

Торин наконец-то поднял глаза на товарища и Двалин хмыкнул в ответ на невысказанное неодобрение. Наконец-то хоть какие-то эмоции, а то сидит как камень и говорит бесстрастным тоном.

— Он был похож на нас, — веско обронил Торин.

— Среди нас светловолосых нет.

— Нет, — согласился Торин. — Но что если он и впрямь полукровка?

— Какой гном свяжется с человеческой… бабой? — резко возразил ему Двалин. — Хорошо. Полукровка. И что? У него дурная кровь. Крысы порождают крыс, а шлюхи…

Двалин на миг запнулся, подыскивая определение:

— … тоже крысят. Брось, Торин. Забудь. Что он тебе? У нас после всего столько сирот, а ты о человечьем думаешь.

— Ты его не видел.

— Не видел. Но всех не обогреешь. И у тебя теперь Кили, забыл?

— Нет, спасибо что напомнил, — с желчью отвечал Торин, раздраженно дернув уголком рта.

Торин был зол на старого друга. Все, что он сказал, было правдой. Сирот на земле столько, что не сосчитать. И у его народа, лишившегося дома, их тоже было много. И он должен был думать прежде о них… но у гномов ребенок-сирота и сиротой в полной мере не был. Его всегда забирали под свое крыло близкие-дальние родственники, побратимы отцов и просто друзья. Так что у него не было нужды задумываться над этим. Единственный ребенок-сирота о котором Торин должен был думать был сыном его сестры Дис — Кили. Мальчик совсем недавно потерял отца…

Но почему из головы не идет тот светловолосый мальчуган?!

«Дяденька… миленький! Не бейте меня!»

Торин устало потер глаза. На душе было гадостно…

— Так когда вы возвращаетесь в Эред Луин? — голос Двалина вновь вырвал Торина из тяжких дум. Пару мгновений он осмысливал вопрос, смотря на допивающего вторую кружку пива друга.

— Через две седьмицы, — ответил он наконец. — Сын Глоина приболел. Как поправиться, так все вместе и отправимся. Не дело одним отправляться в путь.

— Правильно, — кивнул Двалин. — Я с вами поеду. Как раз в последний раз караван провожу и вернусь к сроку.

— Я рад, — просто сказал Торин.

— Значит, договорились, — кивнул, вставая Двалин. — Ладно, бывай… и выбрось ты этого щенка из головы!

Торин поморщился, но ничего на это не ответил. Если бы Двалин видел того мальчонку, то у него бы язык не повернуться так его назвать. Щенок! Да какой же это щенок? Маленький, худой, перепуганный… но не смотря на волосы, так похожий на них!

«Его мамка всем гномам давала!»

«Нет у него родителей! Его мамка у врат города померла!»

Торин зло мотнул головой. Все внутри переворачивалось от воспоминаний. И в голову упорно лезло, какой злой была та человечка… как бы не сорвалась на пацаненке, а тот и так был перепуган. Гномов люди ныне в ни во что ставят, а тут полукровка! Дурные предчувствия не оставляли Торина. Это же так легко сорвать злость на ребенке, который и сдачи-то дать не может! Что, если… пока он тут сидит и пиво пьет, мальчонку до смерти забьют?

Этой мысли Торин не выдержал. Подхватился, бросил подавальщице за пиво монету и бросился вон из трактира…

Вот только как найти в человеческом городе мальчика-полукровку?

… А в это время Фили лежал на куче старой, истлевшей соломы, страшно избитый. У него не было сил даже плакать от боли во всем теле. Старый, облезлый кот, мурча, приткнулся к боку мальчика. С ресниц мальчика скатилась по грязной щеке слезинка…

Ему так хотелось пить!

А у дверей сарая, на старом ведре, балансируя на кромке, сидел воробей и весело чирикая, окунался в водичку, встряхивался, топорща перышки…

А Фили хотелось пить…

И все его тело горело и жгло после побоев.

Малыш закрыл глаза и провалился в забытье…

Семь дней спустя…

… Младенец в люльке душераздирающе вопил, и его плач, срывающийся в визг, резал по ушам. Крохотная девочка в сером, мешковатом платье, лет четырех, устало раскачивала туда-сюда люльку, подвешенную на веревку во внутреннем дворе, и приговаривала:

— А-а-а! А-а-а! — но бесконечное «аа-а!» младенца не утихомиривало, а только казалось еще более заставляло визжать, отчего хотелось зажать уши.

Коканье кур, бродящих по двору, сливалось с воплями младенца, создавая непередаваемую какофонию шума, в который вплетался басовитый лай соседнего пса. Двое мальчишек 12 и 14 лет в дальнем углу двора рубили на досках мягкие мыльные пластины на большие серо-коричневые куски и складывали их на деревянный настил под соломенным скатом крыши сарая — на просушку. И эти двое нет-нет да поглядывали со злорадством в сторону большого глиняного корыта, от которого несло ужасающе застарелой мочой. Мальчик лет восьми-девяти, рябой от пережитой оспы, и с косящими в стороны глазами, стоял в этом чане, медленно переступая с ноги на ногу, потихоньку двигаясь по кругу, где вымачивалась в перепрелой моче до мягкости домотканое полотно, которое после окрасят и продадут на рынке. Мальчишка не подымал головы, и лицо у него застыло в маске угрюмости, ненависти и отвращения.

Но в своем горе мученика он был не одинок. Рядом с ним в этом же чане топталась по полотну худенькая фигурка светловолосого малыша, что был ему чуть выше пояса.

Косоглазый мальчишка был в старой серой рубахе, что мешком спускалась почти до колен, и эта была единственная одежонка на его теле. Вонючей субстанции в глубоком чане-корыте было на три ладони и мальчишке было велено снять штаны, чтобы они не провоняли и не намокли случайно. Мальчонка же топтавшийся рядом с ним был и вовсе… гол. И утопал в этом чане по самые колени.